Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова

он был на пике карьеры.

Никто не думал, не знал еще, что это будут те самые девяностые. В воздухе вроде что-то носилось, временами глухо взрывалось.

В одном из старших классов была шайка мальчишек-задир. Обычное дело. Николая Михайловича они, как и все, уважали и на физ-ре, в общем и целом, вели себя приемлемо. Одно только – своего же одноклассника, некоего Егора Стрешнева, задевали. Этот Егор был нескладный, над ним и девчонки подшучивали. Коле известно было из разговоров в учительской, что большинство уроков тот проводил на задней парте, разрисовывая тетрадки с последнего листа к началу, отвечал редко, но в целом учился неплохо. Одноклассники его поддразнивали, хотя вроде в пределах допустимого. Глядя на него на своих уроках, физрук понимал: будь тот посильнее и половчее, ему бы проще жилось. Николаю было жалко этого Егорку, какие-то он вызывал теплые чувства – хотелось поговорить с ним, похлопать по плечу, обнять дружески, узнать, как живет, научить, защитить. Только на уроке поблажек давать нельзя: это ж крику будет и всяких выступлений от остальных. Только хуже. Как-то Николай попробовал его пригласить на дополнительные занятия, но тот что-то покраснел, стал отнекиваться, говорить, что его и тройка по физкультуре вполне устраивает.

Николай чувствовал, что относится к этому парню не так, как к другим. Его слабость, хрупкость, тонкие белые руки и отсутствующий взгляд притягивали. Николай себя контролировал – не дело это, учитель не должен никак кого-то из учеников выделять. Раз он вдруг спохватился, поймал себя на том, что уже некоторое время, позабыв об остальных, наблюдает, как Егор, крайний в ряду, немного в стороне от бодрых крикливых одноклассников, задиравших друг друга, старательно, из последних сил пытается сделать положенное количество отжиманий. Падая на тонкий мат и отдохнув, он снова – неловко, мучительно, по частям – поднимал от пола тонкое тело.

– Так, парни, молодцы, заканчиваем.

И тут Николай Михайлович наткнулся на острый взгляд одного из мальчишек, заводилы той самой шайки.

В следующем сентябре Егор не появился в школе. Болеет? Нет, больше у нас не учится. Как-то неожиданно, вроде ничего не предвещало.

В один из дней у кабинета директора школы мелькнула милицейская форма. Потом появились слухи.

Те ребята, шайка одноклассников Егора, за последнее свое школьное лето сильно набрались роста, соков, опыта. В конце августа, перед самым сентябрем, когда пора идти в школу за учебниками, созваниваться, ездить вместе что-нибудь покупать, все повозвращались домой, встречались во дворах или в школе, делились летними подвигами. Кто-то летом подрабатывал, кто-то купался в море, кто-то приобщился к пиву и портвейну, кто-то к сексу – да ла-а-адно, не …ди? – кто-то принял участие в спортивных соревнованиях.

– Эй, Егорка, ноги на подпорках, иди сюда, я на тебе покажу приемчик. Не хо-о-о-очешь?! Ребята, он не хочет, слыхали? Да тебя кто спрашивает! Держите его!.. А вот смотри как… Не брыкайся! А вот так! Сука, больно! Н-на, на тебе!.. – Эй чего с ним… там кровь, что ли? Деру, ребята!..

Егор умер в больнице от полученных травм. Дело замяли, как положено, немалыми стараниями отца одного из участников. Кто-то из них – уж не понять, к чему, – успел где-то что-то ляпнуть насчет «особого отношения физрука». Мол, страдали от несправедливого отношения, хотели проучить, воспитать физически, показать, что на самом деле сильнее. А еще физрук с ним занимался отдельно, тот хвастался, что каким-то приемчикам его научил. Каким, интересно.

Неофициально, но информация об «особенном отношении физрука» поступила в школу, Николая попросили на выход, без объяснений и без рекомендаций.

Вот, собственно, и вся история.

Та жизнь закончилась. Казалось, вообще жизнь закончилась.

В день увольнения он пришел домой и лег. Лежал несколько дней. Мысли стопорились, давил тяжелый полусон-полукамень. Без снов, без видений.

Желание помочиться смутно прорвалось сквозь пелену. Сколько времени прошло с тех пор, как он лег, он не знал.

Вернувшись из туалета, сел на кровать и огляделся. Знакомые предметы казались странными, чужими. Они были из другой жизни. С трудом он различил ощущение голода, вспомнил, что надо поесть.

Действия вспоминались, он автоматически их воспроизводил. Сходить в магазин, еда, сон. Лежать. Постепенно он распродал почти все, что было в квартире, – мебель, посуду, одежду, книги – не так много и было. Квартиру стал сдавать и очень скоро фактически ее лишился, впустив полукриминальных персонажей, от которых кроме «пока нет денег, потерпи, брат, не на улицу же нам идти» ничего не получал. Знакомства все растерялись, он даже не думал к кому-то обратиться за помощью. Кому была известна история его увольнения, те бог весть что о нем думали; перед иными ему, в прошлой жизни бывшему образцом физического и душевного здоровья, самому стыдно было появиться в таком неприкаянном виде. Однажды он отправился в центр, ведомый смутной идеей о житье на вокзале. А оказался в церкви недалеко от бывшей работы матери, где бывал иногда вместе с ней.

– А просто больше мне идти было некуда. Прибился сначала Христа ради. Тут, недалеко. Тамошний священник меня стал обучать молитве. Там был палисад совсем маленький, и я пристрастился к нему, стал ухаживать, книжки читать про растения. Растения – они благодарные. День за днем ты им добро делаешь, а они тебе отвечают. Тот батюшка, видя мое увлечение, посоветовал меня отцу Владимиру, ему нужен был садовник. И вот я сюда перешел.

Не то чтобы эти двое пришли к Церкви, к Богу. А Бог привел их друг к другу, к этой именно церкви с ее садом. Дабы нашли они утешение. И со мной поделились.

После обеда день быстро заканчивается. Летние вечера жаркие, не замечаешь, как подбирается закат и совсем уж конец дня. С августа все раньше наступает прохлада. Так, по распорядку, проходит лето, самое мирное и прозрачное в моей жизни.

17:00–20:00 – вечернее богослужение.

Я при входе вожусь со свечками, что-то продаю тем, кто пришел на службу. Обязанности невелики.

Вроде бы я и слушаю службы каждый день, но так и не разбираю слов. Знаю, что можно открыть книгу, выучить. Но не хочется. И никто меня не принуждает. Так, в звучании, мне слышится таинство, как будто и не предназначены эти слова для того, чтобы их различить, а только для того, чтобы слышать и чувствовать.

20:00 – ужин.

Также на троих, такой же скромный и неговорливый, как обед. Бывает, что сия трапеза ограничивается куском сухаря и чаем. Бывает, что в эти часы мы немногословно делимся друг с другом