Во что бы то ни стало - Анастасия Перфильева

— Молчи! — Лицо у Ольги Веньяминовны стало серым, как оберточная бумага. — Ложись, спи. Все. Помни, я к тебе сейчас не заходила!

— Что? — не поняла Лена.

Но Ольги Веньяминовны уже не было в комнате, только белел и колыхался край неподоткнутой простыни. Лена провела по матрацу рукой — под ним лежало что-то твердое.

По коридору медленно, ступая не крупно и уверенно, как всегда, а как-то неверно, прошел Николай Николаевич. И сразу его голос, преувеличенно бодрый, радостный:

— Ба, вот кто! Ты? Какими судьбами? Откуда?

— Извини, что так поздно, гостиницы заняты. Понимаешь, проездом в командировку.

— Но это же приятная неожиданность! Вот уж кого не ждали! Раздевайся, проходи. Ольга, иди сюда, не бойся. Старым друзьям всегда рады, ха-ха!

И такой же неестественно веселый голос Ольги Веньяминовны:

— Бог мой, какой сюрприз…

— Хорош сюрприз! Нагрянул ночью, с чемоданом.

— Ах, теперь часто приходится ждать иного! Милости просим, проходите. Нелли, неси вещи в кабинет, жарь яичницу. Полноте, какое беспокойство? Так хорошо, что это вы!

Лена вскочила, перебежала босыми ногами с коврика от кровати. Дверь открывать было не надо, Ольга Веньяминовна, уходя, оставила щель. Яркая, будто вырезанная полоса пересекала паркет, в столовой горела люстра. Найле, согнувшись, протащила стянутый ремнем чемодан, шмыгнула в кухню.

— Найле! — позвала Лена. — Кто это там?

— Проснулась, Еленочка? Приехал какой-то, не знаю.

Маленькая крепкая рука сжала Ленину руку и исчезла. В столовую вошел плотный седой человек в белых бурках, мохнатом свитере. Ольга Веньяминовна с возбужденным, в красных пятнах лицом — за ним. Николай Николаевич, почему-то в старой куртке, но в галстуке, опять уверенно ступал сзади.

— А у вас все по-прежнему, без изменения! — Седой оглядывал комнату, растирая покрасневшие руки. — Точно где-то стороной идут годы. Такой же порядок, уют. Даже пальма та же. И сами ничуть не стареете.

— Какое! Вы мне льстите! — В тоне у Ольги Веньяминовны было что-то заискивающее. — Присаживайтесь, сейчас горяченького чайку… Надолго в Москву?

— Нет. Завтра еду на Днепрострой.

Лена вернулась к кровати, села с краю. Лечь на то, что тетка спрятала под матрац, было отчего-то страшно. В комнате вдруг стало темно — Ольга Веньяминовна подошла и плотно закрыла дверь. Но то, что говорилось в столовой, было слышно отчетливо.

— А ты хоть и поседел, выглядишь молодцом. Доволен жизнью, положением? — Николай Николаевич, видимо, ходил вокруг стола. — Про себя скажу сразу, без обиняков, как другу детства: вишу на волоске.

— Вот как! Что же именно происходит?

— Проверка руководящего аппарата рабочим контролем. Короче, как это теперь вульгарно называют, чистка! Фрр!.. — Он злобно и презрительно пофыркал. — Надеюсь, ясно?

— Николай, прошу тебя, тише! — Это сказала Ольга Веньяминовна.

— Но жили вы все это время как будто неплохо?

— Если не считать, что в любую минуту тебя могут обозвать «социально чуждым элементом». И кто, кто? Недоучки, попавшие из грязи…

— Коля, повторяю, тише! — Голос тетки понизился, но Лена все же разобрала. — Ты забываешь, у нас есть уши!

— Разве вы живете не одни?

— Увы, это теперь невозможно. Пришлось взять на воспитание из детдома дальнюю родственницу. — И опять громко: — Да вы кушайте. Нелли, подай из кладовки судок с икрой!

Вот сейчас Лена, даже если бы могла не слышать, хотела слушать. Мерзли ноги, но она не шевелилась.

Поздний гость спросил:

— А эта ваша родственница, она что, сирота?

— Сирота, детдомовка, добровольно, с ведома гороно взята нами. Неплохо, правда? — Ольга Веньяминовна довольно засмеялась. — И… и, в конце концов, мы делаем доброе дело! Кем бы она стала? Одной из тех разнузданных стриженых дев, что бегают по городу с папиросками в зубах… Однако вы, может быть, хотите пройти в кабинет, поговорить о делах?

Застучали стулья.

— Послушай, Николай. — Гость чиркал спичкой, закуривая. — Буду с тобой так же откровенен и немногословен. А не кажется ли тебе… Все кругом так изменилось! Не довольно ли ловчить? Ты же толковый инженер. Брось коммерцию, махнем ко мне на Урал, на строительство!

— Куда? На строительство? — Шаги и голоса удалялись. — Чтобы я променял… Тебя за эти годы здорово перековали! — Николай Николаевич деланно засмеялся. — Нет, я еще…

В столовой стихло. Ольга Веньяминовна тоже ушла к себе. Потом зазвенела посуда — Найле убирала со стола. Лена сидела неподвижно.

Что все это значило? О чем они говорили? Кого ждали и боялись Ольга Веньяминовна с Николаем Николаевичем до прихода гостя? Зачем тетка прятала что-то Лене под матрац и почему именно к ней?

Сжавшись от волнения, необходимости сразу, сейчас же понять, что происходит, Лена вскочила, присела на корточки и, пересиливая брезгливый страх, вытащила из-под матраца это. Мешочек был тяжелый, в нем что-то сыпалось. Как дико: ранним забытым детством пахнуло вдруг на Лену, такой же красный, на шнурке, мешочек она словно увидела в тонких руках своей матери.

Лена дернула шнурок. Внутри блестело, мерцало, переливалось — она поняла, конечно, там драгоценности, золото!

Набросив халат, держа мешочек на вытянутой руке, Лена вышла из комнаты.

Ольга Веньяминовна сидела на смятой постели в своей необычно беспорядочной спальне. Ящики туалета были выдвинуты, гардероб раскрыт. Лицо у нее было старое, увядшее. Растрепанные волосы повисли некрасивыми прядями. Лена подошла, сказала громко:

— Вот, возьмите… Ваше…

Ольга Веньяминовна вскинула на нее злые, отчужденные глаза:

— Как, ты не спала?

Тотчас со страхом перевела их на показавшуюся в дверях Найле, мгновенным цепким движением сунула мешочек под подушку и приложила к губам батистовый платок. Пахнуло дорогими духами.

— Что? Да, да благодарю… — сказала каким-то свистящим шепотом (Лена догадалась — не хватало вставных зубов).

— Тетя, — она назвала ее так в первый и последний раз, — я видела, что в нем.

— Видела? — Ольга Веньяминовна криво усмехнулась. — Что ж, тем лучше. Да, да, и это последнее, что у нас осталось, что удалось сохранить! Кошмарная, нелепая ночь! Жить под постоянной угрозой… Слава богу, это оказался случайный гость.

— Почему вы сказали «жить под угрозой»?

— А, я тебе еще должна объяснять! Неужели Коля с его знаниями не заслужил минимально обеспеченной жизни? Разве мы когда-нибудь пользовались чужим? Не любили простой русский народ? И раньше, до революции, когда жили в своем имении, я делала столько добра! Меня звали крестить детей, я покупала подарки. Хотя что я говорю — простые люди, крестины. Эти слова устарели, вычеркнуты из лексикона. Остались одни разорвавшие цепи пролетарии, они до сих пор мстят. Отняли все, что принадлежало, разорили, лишили насиженного гнезда…

— Перестаньте! — Лене хотелось крикнуть, заставить ее молчать. — Это неправда! Перестаньте!

— А, ты-то что понимаешь! Да и не все ли тебе равно? Ступай, иди к себе, ступай! — жестко и властно повторила тетка, вскидывая к вискам холеные руки.

А Лена и правда многого не знала и не понимала.

Разве девочке ее возраста так просто разобраться во всем окружающем? Как могла Лена по-настоящему понимать, что в те годы еще далеко не все было улажено, что старое, отживающее цеплялось за блага жизни и отступало перед новым, сопротивляясь ему, с боем?

С тех пор как санитарный поезд привез их с Диной и Алешей в Москву и Лена попала в детдом, ее жизнь шла почти безмятежно. Трудное детство забылось быстро. Суровое, но прочное слово «детдомовка» оберегало Лену все проведенные в детдоме годы. О том же, что происходит в большой жизни, она представляла себе не так уж ясно. Гораздо значительней казались ежедневные заботы, увлечения. Лена вовсе не была глупой или легкомысленной. Она была жизнерадостна, влюбчива, в меру смешлива и плаксива, могла мечтать о нарядах и в то же время была наблюдательна, чутка. Училась она хорошо, память у нее была превосходная. А о том, что делается на белом свете помимо детдома или, позднее, Отовента, не очень-то задумывалась.

Вот Дина была другой. Попади к Стахеевым не Лена, а она, столкнулась бы с ними быстрее и резче. Дина и в детдоме вечно спорила с ребятами о будущем, рисовала сложнейшие схемы построения нового, бесклассового общества, читала и рассуждала о мировой революции. А Лена ей только поддакивала. Дина была глубже, разностороннее, Лена проще, ограниченней. Может быть, поэтому-то часто ссорясь, они и сдружились все-таки на всю жизнь?

Первый болезненный, но живительный толчок к осмыслению происходящего вокруг Лена получила теперь, у Стахеевых.

За прожитые пять месяцев она впервые серьезно задумалась: что же они, собственно, за люди? Почему жили гораздо легче, благоустроеннее других, а Ольга Веньяминовна при этом жаловалась, что их разорили? Почему Николай Николаевич работал в меру, с прохладцей, а мог отдыхать всласть, со вкусом и вообще ни в чем себе не отказывал? Какое имел на это право? Ведь Марья Антоновна, Андрей Николаевич, Кузьминишна тоже работали, а жили совсем иначе!