Бессмертный - Катулл Мендес

Таково было мое действительное преступление. Меня осудили за то, что я говорил истину, поэтому я, не без некоторого беспокойства, ожидал исхода процесса.

Ужаснее всего было то, что мне каждый день приносила признания, подписанные моей дорогой Лоренцой, обвиняющие в тысяче обманов и подлостей. Инквизиторы принуждали любовь к измене.

Среди мрака, которым я был окружен, для меня был только один ясный день: тот, когда я увидал после стольких лет разлуки появившуюся в качестве свидетельницы мою дорогую кузину Эмилию, которая была по-прежнему хороша. Она послала мне поцелуй, прижав руку к сердцу, и заявила с улыбкой на устах, что я был наименее злым из всех мужчин. Ее слова были для меня солнечным лучом, какой подкрепил Даниила во рву со львами. Но мои львы были недостойными лисицами. Они почувствовали, что добыча вырывается у них из рук, а взгляд этого ангела, которого я любил, разбудил во мне мужество и дал надежду на жизнь. Меня не решились убить.

Не стану приводить здесь подробности недостойного и лживого приговора, который осуждал на смерть, но попы смягчили наказание и поместили меня в старинную тюрьму Сан-Лео д'Урбино.

ГЛАВА III

Веревка Святого Франциска

Как только попал в Сан-Лео д'Урбино, я с первой минуты стал думать о том, как бы оттуда выйти. И не замедлил приобрести себе друга, я говорю о тебе, мой Дорогой Панкрацио.

Панкрацио действительно казался очень добродушным, что внушало мне доверие. И в одно прекрасное утро я предложил ему исповедать меня. Признаюсь, сделано это было не из одного благочестия, но у меня была задняя мысль.

Положительно, он исповедует недурно. Но он стоит за физическое наказание, и я не решался противоречить ему.

– Ничто, кроме наказания розгами, – говорил мой духовник, – не может исправить людей.

На что я не мог не ответить ему:

– А есть у вас исповедницы, отец мой? Что до меня, то я считаю такого рода наказание неудобным, когда оно происходит уединенно, потому что от него сильно устаешь. Я понимаю, что можно сечь других или позволять другим сечь себя, но очень тяжело наказывать себя самому.

Панкрацио сказал мне на это:

– Не беспокойтесь, сын мой, я могу высечь вас, когда вам захочется.

На другой день после моей исповеди достойный Панкрацио предложил мне подвергнуться нескольким ударам кнута, которые он считал необходимыми для полнейшего очищения моей совести.

Как только я на это согласился с жаром, который напрасно не вызвал у него подозрений, достойный отец развязал веревку, подвязывающую его рясу.

Хорошая крепкая веревка, столь же удобная для наказания, как и для того, чтобы связать тюремщика. Я подождал, пока он сложил ее вчетверо, ударил меня несколько раз, а затем вырвал у него веревку и, бросившись на достойного францисканца…

ЭПИЛОГ

Здесь обрывалась исповедь бессмертного Жозефа Бальзамо, написанная им самим в тюрьме Сан-Лео д'Урбино. Половина белой или скорее желтой страницы, морщинистой, как щеки старухи, осталась чистой.

Другие бумаги, переданные нам Лоренцой, не имели большего значения: это были послания в стихах, посвященные графу Калиостро поэтами разных стран, отчеты о масонских заседаниях, переданные на просмотр великому магу, благодарственные письма бедняков или больных, излеченных Жозефом Бальзамо.

Мы уже отчаивались узнать дальнейшие приключения знаменитого мага. Что произошло? Удалось ли ему устрашить отца Панкрацио веревкой Святого Франциска? Бежал ли он? Повесили ли его? Умер он или жив? Человек, который говорил, что видел Цезаря в Риме и Кромвеля в Лондоне, отказывавшимися от королевства, конечно, мог быть еще жив в 1848 году, и не только жив, но здоров и молод, так как, если бы у него поседели волосы, то, несомненно, он выдумал бы какое-нибудь новое средство, которое омолодило бы его.

Мы снова отправились к старой колдунье, которая некогда была молоденькой волшебницей.

– Когда французы вступили в Рим, – рассказала Лоренца, – во время своей революции, это было уже давно, – они хотели освободить моего Жозефа и заставили открыть дверь его камеры. Но нашли лишь труп моего бедного мужа, который только что умер.

Очень возможно, что его убили. Не знаю, что случилось. Хотите, я вам погадаю? За полпиастра разложу карты и скажу, верна ли вам ваша подруга.

Но подруга, по выражению Лоренцы, внушала нам такое доверие – мы были столь молоды, – что сочли оскорбительным для нее такое дознание. Мы простились с Лоренцой, оставив у нее на столе немного денег. Впоследствии нам стало известно, что женщина, которая многие годы была верной спутницей Жозефа Бальзамо, умерла в госпитале Святого Христофора и ее похоронили общей могиле, хотя она была другом многих князей порядочного числа епископов, и на этом месте бродячие собаки лают на луну.

Мы уже собирались уехать из Рима, не собрав никаких достоверных сведений о последних годах жизни Жозефа Бальзамо, как вдруг случай, всегда благоприятствующий романистам, свел нас с одним молодым монсеньором. Ему было всего сорок девять лет, то есть время юношества для знатных духовных особ.

– Жозеф Бальзамо, – сказал он нам, – колдун. Но только… мне кажется, его сожгли… Но нет, нет… теперь я припоминаю: его держали в заключении довольно долго, затем сочли нужным… Да, теперь отлично припоминаю, что произошло. Один францисканец, по имени Панкрацио, получил задание исполнить дело, и полагаю, что в кардинальских архивах еще можно найти донесение достойного монаха.

Это нас заинтересовало, и на другой день любезный монсеньор, которого несколько времени спустя мы встретили в Вене, где он очень протежировал одной молоденькой певице, дебютировавшей в «Лоэнгрине», передал нам бумаги, которые мы сейчас представим читателям в заключение этой истории.

«Милостью Св. Троицы и Св. Панкрацио, моего патрона, провидение избрало меня орудием одного из своих справедливых решений. Я надеюсь, что малые достоинства моего поступка заслужат мне в день последнего суда прощение моих бесчисленных грехов. Надо сознаться вам, знаменитые синьоры, что я чистосердечно привязался к пленнику по имени Жозеф Бальзамо, который был не злой человек, по крайней мере, по видимости, и очень уважал бы его, если бы не знал, что дьявол – да простит мне Св. Мария, что произношу его имя! – ловко умеет принимать различный облик. Но я знал его хитрости и с удовольствием, смешанным с недоверием, слушал рассказы синьора Бальзамо о хорошеньких женщинах, которых он любил, и о благородных поступках, которые он совершал.

Согласно полученным мною приказаниям, я сделал вид, что верю ему и начинаю разделять его идеи. Даже не выразил никакого неудовольствия той грубостью, с которой он обошелся со мною вскоре после своего прибытия в Сан-Лео д'Урбино, пытаясь задавить меня веревкой Святого Франциска, использованной для освящения его недостойного тела. Да, признаюсь, я нежно полюбил этого грешника – тем более, что он часто давал мне деньги, которые я употреблял на милостыню. Он полностью доверял мне, и я радовался, потому что это облегчало мою задачу застать его врасплох, когда будет передано приказание.