Нулевой том (сборник) - Андрей Битов

Тут он почувствовал боль в глазу. Пощупал – это был тяжелый, набряклый глаз. В зеркале он увидел то, что уже смутно предчувствовал, – огромный, разлитой синяк и красный глаз в узкой щелке. И еще он увидел в зеркале совершенно неприличную, плоскую, заплывшую, измятую рожу…

Кирюха лег обратно в кровать. А рядом встала бутылка с водой. А на глаз улегся мокрый носовой платок. А на стуле отстранился Лев Толстой.

Голова раскалывалась и осыпалась.

И было пора на смену.

На судового механика

– Что, Кирюша, здорово вчера хватил?

– Что и говорить!

– Ладно, ты уж тут посиди, Кирюша, отдохни. Там немного. Я как-нибудь сам справлюсь потихоньку.

– Спасибо, Коля.

– Да что ты! Что я – не понимаю… Я сам вот в субботу…

Коле лет сорок. Пятнадцать – тюрьмы, пять – войны и пять – горы. Невидный узловатый мужичок.

Коля ушел по штреку.

Таял и погас за поворотом свет Колиной лампы. Таял и растаял звук шагов. Кирюша устроился поудобнее, закурил.

Тихо-тихо. Далеко они зашли… Такого и не бывает. Любая тишина подтверждается звуком. А тут – ничего. «Как в могиле».

Подумал об этом – родились звуки. Тики-тики! Тики-тики! – часы на руке. А вот это – сердце: Т-тук-тук, т-тук-тук», – натужно. «Перепил я вчера!» И наплывами, фоном: ш-шу! Ш-шу! – ш-шум в уш-шах.

Тишина. Звуки. Часы еще можно трахнуть о стенку – замолчат. А все равно… «Живой – звучу. Забавно…»

Кирюша выключил лампу. Некоторое время ползали перед глазами радужные круги и пятна. Уплывали куда-то вверх, снова возникали, слабее, слабее. Красивые пятна. То с красной каемкой, то с зеленой.

Уплыли.

Можно раскрывать и закрывать глаза – и это все равно.

Темно-темно. Такого и не бывает. Темнота подтверждается светом. А это слепота.

Вряд ли где-нибудь еще можно встретить такую тишину и темноту.

Здорово!

Как в могиле.

Подумал об этом – вытащил из кулака сигарету. Затянулся. Как много света – затяжка! Можно увидеть стены и себя целиком.

Спрячешь – снова темнота.

Включить фонарь – и не бывало! Запеть чего-нибудь…

Пел.

Прикрыть рефлектор рукой – красные прозрачные пальцы. Раздвинуть пальцы, освободить свет – длинные, узкие, скрюченные, зашевелятся на камне полосы. Живые, страшные…

Подземелье, сокровища… Гигантский паук.

Снять руку – и не бывало! Запеть…

Пел.

Вернулся Коля. Кирюше стало совестно:

– Пойду чего-нибудь поделаю – замерз.

– Ты не очень-то там работай. Раз нездоров. Всей работы не переделаешь.

Кирюша вяло налег на лопату. Тело ощущалось студнем, и по нему пробежал неполноценный пот. Когда он наклонился и уперся, дикая изжога волной побежала к горлу, обожгла пищевод. Кирюша потоптался, поплевался и порычал, пока она не угасла. Бросил лопату и направился к Коле.

– Что – она?

– Что ты! Не говори…

– В горе завсегда она. Ты уж сядь отдохни. Я доделаю потом…

– А мастер придет?.. – сказал Кирюша.

– Ну, и черт с ним. Что он нам скажет? Сам без году неделя, а уже… Еще под своего играет…

Сидели на бревне Кирюша и Коля. Терялась в хилом свете, уходила в черноту выработка. Вдруг оттуда вырвался лучик света.

– Ишь ты, легок на помине… – Коля сделал движение встать, посмотрел на Кирюшу – осел.

Луч раскачивался, рисовал зигзаги по стенкам, приближался.

– Может, встанем? – сказал Кирюша.

– Да нет, чего уж там… – сжался Коля.

Луч остановился. Ослепил глаза. Черной длинной тенью встал над ними мастер.

– Сидите? – сказал он.

– Да вот, Женя, перекуриваем… только сели, – ласково заговорил Коля.

– Сидишь?

– Да что ты, в самом деле, – горько сказал Коля и сплюнул. – Я же тебе, как человеку…

– А работа как? – сказал мастер.

– А что – работа… Ничего – работа… Сделана работа.

– Да что ты мне мозги-то вкручиваешь! Ты по всей выработке прошел?

– По всей, по всей, Женя…

– А на западе кто убирать будет?

– Так ты же сам сказал, что здесь…

– Что тут – две лопаты! Ты посмотри, что там делается!

– Вот-те крест, проходил по всему – ничего не было. Это вот сейчас навалило.

– Ты мне это брось! Я тебе деньги плачу, за такие деньги и поработать можно.

– Так я что, разве я что говорю… Сделаем, Женя.

– Работничек… Его-то чему учишь? – ткнул он пальцем в Кирюшу. – Человек работать приехал учиться. Голова-то у тебя соображает?

– Вот верно, Женя. Истинные слова!

– То-то, – сказал мастер.

– С кем не бывает… – говорил Коля.

– Смотрите, я еще сюда зайду. Чтоб было вылизано.

Мастер ушел, унес качающийся луч. Осталась темная дырка выработки.

– Так бы и трахнул его лопатой, – сказал Коля. – «Я тебе деньги плачу…» Он мне платит! Ж-женя! Да что он думает – на него так и управы нет?.. Да здесь все не просто так… Отломится ему…

– А вот трахнули бы, – сказал Кирюша, – куда бы дели?

– Да сколько угодно. Спустили бы в грохот – только бы его и видели. Такой случай был.

– Работу-то все-таки сделать надо, – сказал Кирюша.

– Да что ты – работа, работа! Успеется. Что мы? Да мы вмиг перековыряем. Разве что – шум, а работы… Так какая же это работа. Уж я-то знаю, что такое работа. Ты лучше, Кирюша, дай-ка мне сигаретку свою, а то у меня от папирос кисло как-то во рту.

– А ты мне папироску.

Зажглись огоньки.

Коля как-то загрустил.

– Хорошо человеку, который спортом занимается, – сказал он. – Ему и квартира. И вкалывать не надо. Вот у нас есть такой мастер спорта, так он и не работает вовсе. Так – числится. А рабочему человеку – ему все самому надо…

Коля сплюнул. Плевок попал в мутный ручеек и уплыл.

Потом Коля долго рассматривал свой палец – кривой и желтый. Подставил под него лампу – палец не просвечивал…

– Ишь ты, какой! – сказал он. – И всего-то один годик поработать осталось. Деньжат подсобрать. Домик я на Волге куплю. Сговорился уже. Вдова одна хочет продать. Так вот туда лесником. Родился я там, мама, брат у меня там… Вот это жизнь! Он на лесопилке, а я, значит, лесником. Хозяйство свое – раз, дом – два, корову мне мама покупает – три, – загибал он корявые пальцы. – А то пойду на курсы судовых механиков. Летом плавать по Волге буду. Красиво там… Да что ты думаешь, – разволновался Коля, – я и не только туда могу! Вот меня и тесть к себе зовет. В Забайкалье. Он тоже лесником. А жизнь там!.. Охота. Хватит уж мне горбатиться… Годы не те. Вот выкуплю домик… или на судового механика…

Запрещенные приемы

Смена тянулась-тянулась… Тыщу лет… И все-таки кончилась. Вдруг.

Сразу лучше. Изжога поуменьшилась. Да и Коля – хороший человек. Теплее как-то от него.

И все равно плохо… И голова, и тело, и мысли. И глаз еще больше отяжелел.

Вот и общежитие. Кирюха выпрыгнул из автобуса.

«Расскажут хоть… Чего это вчера со мной приключилось?»

В вестибюле – зеркало. В зеркале – Кирюха.

«А глаз изменил окрасочку…»

Проскочил парень. Хороший парень…

– Привет, – сказал Кирюха, бодро вскинув руку.

«Что это у тебя с глазом? – спросит сейчас парень. – Ай да ты! Ну-у, ты наддал!» – покивает он с уважением.

Но парень проскочил молча. Как-то чересчур независимо. Чуть ли не презрительно.

«Вот это да… – подумал Кирюха. – Да что – меня и узнать уже невозможно?»

– Здрасте, тетя Клава! – сказал Кирюха, поднимаясь по лестнице.

– Ну и гусь! Хорош гусь! – пропела тетя Клава. – Да я с тобой не то что здороваться, а чего попросишь – не дам.

– Да что вы! – изумился Кирюха.

– И не прикидывайся. Пьяный, он всегда говорит, что не помнит, а об стенку небось головой не бьется…

– О чем это вы?

– Да все о том же. Еще ребятам спасибо скажи – замяли. А то бы… Тьфу ты, да я с тобой и разговаривать не хочу!

«Что за цирк? – недоумевал Кирюха, взбираясь выше. – Что за мистерия! Словно куда переселился – что-то потустороннее…»

Однако, хоть и мало что понял, когда входил в комнату, чувствовал себя как-то неуверенно.

– Приве-е-ет! – сказал он и сам удивился, как это у него жалобно получилось.

Молчание.

Все сидели, будто и не они ржали над чем-то, когда Кирюха был еще за дверью. Опущенные такие, похоронные лица.

«Что же это я так жалобно их поприветствовал? Кость им кинул? Может, я еще и не виноват вовсе… Теперь-то уж они почувствуют силу, отыграются…»

– Что вы, черти, приуныли? – попробовал поправиться Кирюха, но получилось и вовсе жалко.

«Отыграются…» – с тоской – даже не подумал – почувствовал он.

Однако не остановился:

– И повесили носы-ы-ы…

И замолчал, как подавился.

– Послушай, Кирилл, – сказал Мишка красивым веским голосом, – ты с нами не заговаривай, мы с тобой все равно говорить не будем.

«У-у-у! – прогудело бессильно в Кирилле. – Выгибается».

От злости он обрел дар речи.

– Послушай, Михаил, – сказал Кирилл в тон и потом уже не в тон: – Послушайте, вы! К чему такая торжественность? Может, кто мне объяснит, в чем дело? И при чем тут подпольные формы борьбы в виде бойкота?