Четырнадцать дней для Вероники (СИ) - Наталья Алексеевна Мусникова

что те, кто станут препятствовать дознанию, понесут суровое наказание.

— Да ты чавой, чавой, — плаксиво заголосила Ханна, баюкая ушибленную руку и злобно зыркая на меня маленькими чёрными глазками. — Почём мне знать, что ты инквизитор, у тебя на роже не написано.

Довольно смелое заявление. Инквизитора именно по лицу, а точнее, по глазам и узнают, причём даже те, кто никогда прежде не встречал стражей справедливости.

— Ходят тут всякие, в дом ломятся, а я, между прочим, женщина одинокая, меня каждый обидеть может.

Я даже невольно оглянулся, прикидывая, куда сбрасывается прах несчастных, дерзнувших обидеть эту одинокую женщину. Может, прямо в ручей или в бывшие цветочные клумбы? То-то в них земля такая рыхлая…

— Чаво надо-то? — уже без визга, почти нормально спросила Ханна, осматривая руку, и негромко пробурчала под нос. — Ишь, лешак полоумный, истину говорят, сила есть, ума не надо, чуть руку мне не сломал.

— Чуть не считается, — срезал я сварливую бабу, и пока она в очередной раз беззвучно шевелила губами, строго спросил:

— Магией владеете?

Ханна сверкнула глазками, воинственно подбоченилась:

— А то! Чай, господин инквизитор не видит, какое у меня тут раздолье да богачество? Знамо дело, сама наколдовала!

Мой дар утверждал, что женщина ничем, кроме крайне дурного нрава, не примечательна, магии в ней нет ни капельки, хотя злобы через край, самое то для страшного проклятия.

— К целительнице часто ходили?

— Да на кой она мне сдалась, шарлатанка бесстыжая?! — так и взвилась Ханна и принялась поливать несчастную целительницу таким отборными ругательствами, от каких и матёрые каторжники покраснели бы.

Краткий пересказ десятиминутного выступления вдовы пекаря был таковым: травница ни яда для постылой свекрови, ни сотого флакона снадобья для усиления мужской мощи супруга, ни едкого зелья для сокращения поголовья родственников не дала, более того, стражей пригрозила, а потому она дура неграмотная и шарлатанка бесстыжая. К моему искреннему удивлению, Ханна столь же бурно и эмоционально отказалась верить в виновность Вероники, сообщив, что та клуша бесхребетная и на такое ни в жисть не пойдёт, потому как банально ума не хватит. Сами понимаете, это опять-таки была сухая и тщательно отредактированная выжимка длинного монолога. Спрашивать, кого склочная вдова подозревает, я даже не стал. Перепись жительниц Лихозвонья у меня и так будет, а слушать, как поливают грязью и плюются ядом, мне уже надоело. Единственное, что я уточнил, есть ли в городе какая-нибудь неучтённая чародейка. Ханна озадаченно насупилась, нос звучно поскребла, а затем негромко, словно себе под нос, пробурчала:

— Так таить свой магический дар вроде противозаконно?

Я молчал, сохраняя полнейшую невозмутимость, дабы не провоцировать склочницу на шантаж пока неизвестной мне дамы. А то ведь с этой бабищи станется клещом на чародейке повиснуть, денег за молчание требуя, а та от Ханны мигом избавится, не магией, так ядом каким или той же забудь-травой. Вдова пекаря посопела, напряжённо размышляя, затем под ноги плюнула, буркнула неприязненно и огорчённо:

— Не, пока не знаю такой.

Я коротко кивнул, попрощался и отправился к Анне Гёдль, следующей в списке, мысленно сделав пометку попросить Эрика присмотреть за Ханной. Не сомневаюсь, что вдова пекаря костьми ляжет, а незарегистрированную чародейку вычислит. И самое главное в этот момент будет успеть перехватить Ханну до того, как она вздумает шантажировать собственную смерть.

День седьмой. Тобиас. Продолжение

Анна Гёдль жила в крохотном домике на краю городка и одного взгляда на чистую бедность вывешенного на просушку во дворе белья было достаточно, чтобы понять, что к даме сией жизнь не слишком-то ласкова. В небольшом, тщательно прибранном дворе я остановил худенькую, словно всю состоящую из костей, девочку, ещё не вступившую в пору юности, и ласково спросил у неё, дома ли родители. Девчушка безбоязненно посмотрела на меня большими, прозрачными глазами нежно-зелёного цвета и улыбнулась щербатой улыбкой:

— Дома. Папынька всегда дома, а мамынька не ушла пока.

Насколько я помню, муж Анны — гончар, поверить не могу, что такая аккуратистка позволила гончарную мастерскую прямо в доме держать.

— У вас гончарная лавка в доме прямо?

Девчушка погрустнела, остренький кончик её чуть длинноватого носа опустился и покраснел, веки набрякли от непролитых слёз:

— Да не… Она у реки, там и глины много, и вода под боком. Только после чёрного мора ноги у тятеньки отнялись и рука правая отсохла совсем, вот он дома и лежит. Вчерась опять говорил, что кабы он помер, нам бы всем легче стало, так мы с братьями и мамынькой так заревели, едва крышу не снесли.

Девчушка зло смахнула со щеки крупную слезинку и продолжила горько:

— Травница, пока могла, тятеньку пользовала, ему легче становилось, потом Вероника его лечить продолжила, мы даже понадеялись, что он на ноги встанет, да чародейку-то арестовали, бают, она мор наслала.

— А вы в это не верите?

Девчушка вскинула на меня большие, не по-детски проницательные глаза:

— Тепло от неё идёт и легко с ней, чай, чёрные ведьмы не такие.

Малышка краем обтрёпанного подола утёрла нос, вздохнула, плечи расправляя, и заявила деловито:

— Некогда мне с вами лясы точить, мамынька приказала к Тому Гунтеру сбегать, огород ему прополоть, а он за то нам картошки даст и луку свежего. А родители дома, тока вы стучите тише, Дикки недавно лишь заснул, всё утро кричал, животик у него пучит, мамынька сказывала, от голода.

Выполняя строгий наказ зеленоглазой девчушки, я осторожно поскрёбся в дверь и, понимая, что моё царапанье вряд ли услышат, вошёл в домик. Внутри царила та же чистая бедность, что и снаружи. Глинобитный, изрядно облупившийся пол был тщательно выметен, занимавшая едва ли не всё пространство небольшой кухоньки печка старательно очищена от грязи и побелена, крошечное окошечко задорно блестело.

— День добрый, хозяева, — негромко поздоровался я со смутным силуэтом, маячившим за печью.

— И вам крепкого здоровья и успешного дня, — напевно произнесла маленькая, иссушённая невзгодами рыжеволосая женщина с пронзительными зелёными глазами, выходя из-за печи и вытирая красные, разбухшие от воды руки краем застиранного передника. — Чем обязаны визитом, господин хороший?

Три огненно-рыжие разновозрастные