Не время для славы - Юлия Латынина

У входа в зал стояли двое. Тот, кто справа, был совершенно роскошный экземпляр самца. Высокий, белокурый, с правильными нордическими чертами лица и голубыми глазами, похожими на застывшее газовое пламя. Он был одет в черные брюки и черный свитер, вспухавший на боку там, где из-под свитера высовывался кончик кобуры с витым, похожим на телефонный, шнуром.

Такой образчик свел бы с ума сэра Мартина.

Его спутник выглядел, как типичный горец: смуглое, резко выточенное лицо с высоким лбом и небольшим упрямым подбородком, черные волосы и черные донца глаз; узкая, почти девичья талия, накачанные плечи и стальные наручники пальцев. Он стоял, чуть наклонившись вперед, словно волк, готовый вцепиться в горло. Он был даже не худощав, а скорее болезненно худ. Он был ниже белокурой бестии на полголовы и легче на добрых пятнадцать килограмм, но именно от черноволосого исходила какая-то неукротимая, животная энергия, казалось, внеси сейчас в зал счетчик Гейгера, и он зальется щелчками, едва на него посмотрят эти волчьи уголья.

Доселе в зале был один центр – Антуанетта, теперь их стало два, и между этими двумя центрами с неслышным шелестом развернулись и выстроились во фрунт силовые линии.

– Кирилл, представь меня, – сказала Антуанетта.

– Джамалудин Кемиров, – сказал Кирилл. – Антуанетта, моя…

– Твоя бывшая содержанка, – грубо сказал Джамалудин.

Он резко повернулся и протянул руку англичанину, а вслед за ним – белокурому Дику, видимо приняв его за сына или помощника главы Navalis.

Девушки, как несомые ветром споры, с неслышным шуршанием стали отдаляться от сэра Мартина и обступать двух волков – белокурого и черноволосого.

* * *

Джамалудин стоял посереди зала, и в ноздри ему бил сладковатый запах женских духов и дорогой французской кухни. Барабан на сцене бухал, как стопятидесятидвухмиллиметровка, и женщины, дробящиеся в зеркалах, были скорее раздеты, чем одеты. Джамалудин не позволил бы своим женам ходить в таком виде даже в спальне.

Бывшая содержанка Кирилла подошла к столу вслед за Джамалудином, она была накрашена, как черт, и груди ее торчали из-под белой, распахнутой на груди рубашки. Джамалудин почувствовал возбуждение, в котором не было ничего пристойного. Рабу Аллаха, у которого три жены, не пристало чувствовать этого при виде полуобнаженной самки.

– Берегитесь, Джамалудин Ахмедович, – сказал кто-то за его спиной, – Антуанетта Ивановна любит исключительно миллионеров.

Антуанетта повернула увитую черными локонами головку.

– Ну разумеется, – сказала она, – есть определенный уровень, ниже которого я не могу опуститься. Вы, кстати, Миша, больше этому уровню не соответствуете.

Джамалудин отодвинул стул, чтобы сесть. В ту же секунду ладонь Антуанетты тоже легла на спинку стула, руки их на мгновение соприкоснулись, и словно ток проскочил между обнаженной кожей.

– Ой, – сказала Антуанетта и отдернула руку.

Джамалудин в бешенстве дернул ртом. До ночного намаза оставалось пять минут, и эта сука испортила ему омовение.

Джамалудин встал и ушел в туалет, а когда он вернулся, Хаген тихонько отозвал одного из официантов и сказал:

– Послушай, нам нужна отдельная комната.

Хаген имел в виду, что им нужно сделать намаз, но официант, видимо, как-то не так понял слова Хагена, потому что когда горцы встали и пошли вслед за ним, он привел их в овальный зальчик с зеркальным полом и шестом посередине. Около шеста стояла девица в прозрачной юбке. Джамалудин вытаращил глаза, а Хаген взял официанта за шкирку и сказал:

– Ты что, дурак? Нам нужно место для намаза.

Официант посерел от ужаса и побежал распорядиться. Новый зал, куда их привели, был самый обычный, с пушистым бордовым ковром на полу и спешно сдвинутым в сторону столом, и Джамалудин встал на намаз, а Хаген стал вслед за ним.

По правде говоря, намаз у Джамалудина не задался. Как только он пытался очистить свой ум, ему представлялись совершенно другие вещи, и Джамалудин решил, что его сглазили.

Когда Джамалудин вернулся в общий зал, музыка уже гремела вовсю. На сцене плясали девочки в юбках всех цветов радуги и мальчики в жилетках, распахнутых на голом томном теле.

– Танцуют все! – громко кричал невидимый за танцорами певец, и девушки хлопали и хохотали, и Джамалудин вдруг с удивлением заметил перед сценой коляску Сапарчи. Тот вертелся, как черт, мелькая спицами, и не меньше трех девиц плясало возле него.

Антуанетта сидела там же, где он ее оставил. В ее унизанной кольцами руке был серебряный бокал, и она смеялась, запрокидывая голову. Вице-президент Сережа стоял у дверей в тени портьеры и с удовольствием разглядывал тонкую фигурку и царственную шею, выплывающую из разворотов воротничка.

– Она кто? – спросил Джамалудин.

– Проститутка. Самая дорогая проститутка Москвы, – ответил Сергей, – Кирилл был без ума от нее. Однажды, когда она уехала из дома, он прибежал к знакомому генералу и объявил ее машину в розыск. Потом она вернулась, и он совсем забыл об этом. А через неделю ее остановили, она в панике звонит Кириллу. Тот приехал, мент ему: – «Никак не можем отпустить, распоряжение свыше». Кирилл пошел к их начальнику, тот говорит: «Никак не можем отпустить, распоряжение свыше». Кирилл пошел еще выше, там ему: «Никак не можем отпустить, извини, чувак, наверное, вашу компанию кто-то заказал». Тут Кирилл хлоп себя по лбу и говорит: «Ё, так это я сам себя заказал!»

И Сережа расхохотался.

– Она, наверное, его заколдовала, – угрюмо сказал Джамалудин, разглядывая полуобнаженные плечи женщины.

Сережа засмеялся снова, но, обнаружив, что его собеседник говорит всерьез, замолк.

– Целуются все! – снова закричали со сцены, и девушки с визгом набросились на Сапарчи.

Когда Джамалудин вернулся за стол, оказалось, что им уже принесли еду. Посереди снежно-белой, как вершина горы, тарелки, стояла треугольная рюмочка с каким-то оранжевым пюре. Может, это пюре и было халяльным, но Джамалудин ни разу в жизни не едал оранжевого пюре из треугольных рюмок.

Джамалудин подозвал официанта и тихо приказал:

– Убери это и принеси мяса. Барашку.

Официант кивнул. Джамалудин откинулся на стуле и с наслаждением выпил холодной, удивительно вкусной воды. Сегодня весь день он держал пост, и не ел и не пил все светлое время суток.

* * *

Кирилл Водров и Заур Кемиров не танцевали. Они сидели бок о бок за белым столом, покрытым скатертями с монограммами, и Заур аккуратно ел гаспаччо, а Кирилл задумчиво смотрел туда, где под завыванье модного певца чертом крутился Сапарчи. Кирилл от души надеялся, что Сапарчи недолго будет руководить парламентом. Буровая колонна, конечно, должна уметь гнуться. Но иногда давление пласта расплющивает ее в лепешку.

– Как Алик? – спросил Заур. – Я слышал, он вернулся в Москву?

Кирилл, чуть улыбнувшись, кивнул.

Алихан приехал из Германии три дня назад. Он потерял еще пять килограмм, и обритая налысо головенка болталась в воротничке костей. В нем изменились одежда, лицо, походка, – но больше всего изменились глаза мальчика. Это больше не были глаза затравленного звереныша, глядящие на тебя с той стороны смерти и ненависти. Это были глаза человека, который собрался жить.

– Кстати, вчера суд выпустил последних двоих, с Белой Речки. Они, мол, еще дети.

– Они дети, – сжав губы, ответил Кирилл.

– Джамал впервые убил человека в четырнадцать лет, – тихо сказал президент республики, – твой Алихан на год старше. Когда-нибудь ты поймешь, что они не дети. Только будет уже поздно.

В этот момент раздался взрыв смеха: коляска Сапарчи вернулась к столу, и девица, сидевшая слева от него, навалилась грудью на стол, демонстрируя всем усеянную бриллиантами розочку, спускающуюся куда-то в ложбинку между двух огромных белых шаров.

– Правда, красиво? – громко спросила она.

– А они настоящие? – полюбопытствовал Сапарчи.

– Если вы имеете в виду груди, то, конечно, нет, – ответила через стол Антуанетта, – продаются во Франции, в ла-Сен-Сюр-Мэр, пять тысяч долларов штучка.

Ее соперница метнула на нее испепеляющий взгляд

– Милая, откуда вы так хорошо знаете рынок? Сами приценивались?

Антуанетта расхохоталась. Руки ее легли на грудь, выбивающуюся из белых кружев рубашки. Белая молочная кожа так и светилась в медовом мерцаньи высоких бронзовых канделябров.

– Уж я-то никогда не комплексовала по поводу своей груди, – сказала Антуанетта, – а, Джамалудин Ахмедович, как вы думаете, зачем мне комплексовать?

Джамалудин, не отрываясь, смотрел на белую грудь во вскипающей шелковой пене. О Аллах, ее грудь и ее влагалище были как бензозаправка. Каждый мог сунуть деньги в окошечко.

– У моего зятя в районе, – похвастался Сапарчи, видимо желая сменить тему разговора, – зарегистрировано семьдесят две тысячи избирателей. И из них семьдесят одна с половиной проголосовали за «Единую Россию».