Последний солдат Третьего рейха. Дневник рядового вермахта. 1942-1945 - Ги Сайер

Но что ты будешь делать?! Вечно меня подводит акцент, будь он неладен!

– Я не эльзасец, а немец – наполовину. Моя мать немка. А вы полегче! – огрызаюсь я.

Но им вообще наплевать. Тот, который за перегородкой, шагает на кухню. Я в своей серо-зеленой шинели стою посреди комнаты. Минут через пять хамоватый солдат возвращается с кружкой, до половины наполненной козьим молоком. Он вливает в нее целый стакан спирта и, не говоря ни слова, протягивает мне.

Напиток обжигает, но я выпиваю все до дна. Глаз с меня не сводят, ждут, как я поперхнусь… Терпеть не могу алкоголь, но пусть не думают, будто я размазня!

Ухожу, не козырнув, и снова оказываюсь на улице. Холодно! Вот теперь уж точно в Польше настала зима. Небо покрыто тучами. Температура опустилась до минус шести.

Куда податься? На площади ни души. Поляки сидят по домам, у печек греются. Иду на стоянку, где солдаты возятся с грузовиками. Отваживаюсь произнести несколько слов, мне отвечают, но без особого энтузиазма. Для них я желторотый юнец. Им всем уже за тридцать. Продолжаю бесцельно шататься. На глаза попадаются четверо бородачей в шинелях бурого цвета. Они пилят ствол дерева длинной пилой. А такую форму я вижу впервые.

Подхожу к ним. Улыбаясь, спрашиваю, все ли в порядке. Вместо ответа, бородачи прекращают пилить, выпрямляются и робко улыбаются. Один из них рослый парень. Остальные поприземистее, коренастые. Я задаю два-три вопроса, но в ответ ни слова. Они что, издеваются?!

– Оставь их в покое, – раздается голос у меня за спиной. – Не знаешь разве, разговаривать с ними запрещено. Им можно только приказывать.

– Да они молчат, будто язык проглотили. Какой от них в вермахте толк?

– Ну ты даешь! – присвистнул парень, надумавший меня поучать. – Да ты, похоже, и пороху не нюхал! Они русские, понял? Коль случится попасть на фронт и ты увидишь перед собой кого-нибудь из русских – стреляй не раздумывая, иначе ты уже никого больше не увидишь.

Я смотрю на русских. Они продолжают пилить. Вжик– вжик, вжик-вжик! Так вот они какие, наши враги, те, что стреляют в немецких солдат, на которых форма, похожая на мою. Почему же тогда они мне улыбались?

Следующие две недели жизнь в замке у меня и у моих товарищей из 19-й роты катится по наезженной колее. Мало-помалу я начинаю забывать о встрече с мрачными грубиянами из 27-й роты. Да ну их! Как-никак, они были призваны в 1940 году.

Зима. Здесь – грязь непролазная. Дождь и снег превратили землю в месиво. С наступлением сумерек мы возвращаемся в казарму грязные и жутко усталые. И все же радость жизни не идет на убыль: мы молоды и здоровы. Я догадываюсь, что эти временные трудности – ерунда по сравнению с испытаниями, которые ждут нас впереди. По вечерам ныряем под одеяла и травим анекдоты, пока не одолеет сон.

28 октября

Хотя погода не слишком холодная, приятного мало. По небу целый день ходят тяжелые тучи, буйствует ветер, и моросит дождь. Нашим фельдфебелям надоело возвращаться в казармы промокшими до нитки, так что бóльшую часть времени мы совершенствуемся в стрельбе и вождении танка. Кстати, нет ничего более отвратительного, чем копаться в моторе под дождем.

Столбик ртути в термометре постоянно на нуле.

30 октября

Идет дождь, холодный ветер пробирает до костей.

После присяги нас посылают на склад. Идем, не требуя объяснений. Там хотя бы можно согреться. Из складского помещения, оборудованного под внушительным навесом, уже выходят два взвода нашей роты. Наступает и моя очередь. Мне вручают четыре банки сардин, на которых значится, что они произведены во Франции, две вегетарианские колбаски в целлофановой упаковке, пачку витаминизированного печенья, две плитки швейцарского шоколада и граммов двести кускового сахару. Прохожу немного дальше и получаю плащ-палатку, пару носков, шерстяные перчатки. На выходе мне вручают коробочку с надписью: «Аптечка. Первая помощь». Присоединяюсь к своим товарищам. Они толпятся и мокнут под дождем возле грузовика, в кузове которого стоит офицер. На нем серо-зеленое кожаное пальто. В таком одеянии ни дождь, ни холод не страшны. Офицер, похоже, ждет, пока соберется вся рота. Решив, наконец, что все на месте, он обращается к нам, но говорит так быстро, что я едва успеваю понять, о чем речь:

– Через полчаса на передовую отправляется эшелон. Вы будете его сопровождать. Паек, который вы только что получили, рассчитан на восемь дней. Берите все с собой. На сборы вам дается четверть часа. Через двадцать минут жду вас здесь.

Вот этого мы никак не ожидали. Несемся в казармы складывать пожитки. Я застегиваю ранец и надеваю его.

– Сколько мы там пробудем? – спрашивает у меня сосед.

– Понятия не имею.

– А я как раз отправил письмо родителям. Просил прислать еще книг.

– Не бери в голову, – откликаюсь я. – Посылку тебе перешлют, вот и все.

И тут Гальс, с которым я уже успел подружиться, хлопает меня по плечу. Я оглядываюсь.

– Хоть посмотрим на этих русских! – подмигивает он мне и ухмыляется.

Ясное дело. Хорохорится… Самообладание, конечно, ценная черта характера, но при мысли о войне, фронте, боях всем становится не по себе.

И вот мы снова во дворе, стоим, мокнем. Каждый из нас получает винтовку «маузер»[6] и двадцать пять патронов. Ребята немного нервничают. Нас можно понять – в роте нет никого старше восемнадцати. Лейтенант улавливает наше замешательство и для поднятия духа зачитывает последнюю сводку вермахта. Фон Паулюс уже на Волге, фон Рихтгофен приближается к Москве. Англичане с американцами хоть и бомбят города рейха, но несут тяжелые потери. Мы рявкнули во все горло:

– Зиг хайль!

У офицера определенно отлегло от сердца.

Наша 19-я рота выстраивается перед знаменем.

Здесь же и Лаус, наш фельдфебель. Он в каске, как и мы, и в полном снаряжении. На боку – блестящая от капель дождя длинная черная кобура. Мы молчим. Приказ разрывает гробовую тишину:

– Смирно! Направо! Шагом марш!

Выстроившись в шеренгу по трое, покидаем замок, ставший нам домом. Последний раз проходим по каменному мосту, топаем по дороге, по которой шагали сюда полтора месяца назад. Пару раз я, оглянувшись, бросаю прощальный взор на средневековый рыцарский замок. Пожалуй, больше не доведется его увидеть.

Меня охватило бы уныние, не будь рядом товарищей. В Белостоке, куда мы прибыли, целое море зеленых шинелей. Выстраиваемся в походную колонну и направляемся к железнодорожной станции.

Часть первая

Россия

Осень 1942 года

Глава 1

На Сталинград

Минск. – Киев. – Харьков

Мы стоим у длинного железнодорожного состава. Винтовки составлены в козлы, ранцы сняты. Сейчас, вероятно, полдень, а может, час дня. Лаус достал из ранца какую-то еду и сосредоточенно жует. В физиономии его привлекательного мало, но мы с нею сроднились. Он поднимал наш дух. Будто по команде, мы тоже вытащили продукты. Кое-кто принялся уплетать все подряд. Лаус поморщился, но орать не стал.

– Ну давайте, впихните в себя сразу восемь комплектов! Раньше следующей недели все равно ничего не получите.

Мы съели вполовину меньше того, что требовал разгулявшийся аппетит, но хоть согрелись чуть-чуть.

Ведь уже часа два, как мы стояли на холоде, и здорово продрогли. Ходили вдоль состава, шутили, притоптывали каблуками, чтобы согреться. Те, у кого была бумага, принялись писать письма. У меня закоченели пальцы, так что было не до письма. Через станцию непрерывно шли эшелоны с боеприпасами. Неожиданно составы остановились и растянулись чуть ли не на километр. Что ж это такое? Прибывают составы, высаживают подкрепления, а на путях стоят, ожидая отправления, другие. Вот подошел еще один поезд, постоял несколько минут и проследовал в обратном направлении. Ну и беспорядок!

Состав, возле которого мы стояли, замер, кажется, навечно. Может, оно и к лучшему.

Решив размяться, я подтянулся и заглянул в товарняк. Скота, разумеется, там не оказалось, зато боеприпасов хоть отбавляй.

Мы толклись на станции уже четыре часа и совсем окоченели. С наступлением темноты холод усилился. Чтобы скоротать время, снова полезли в рюкзаки. Почти совсем стемнело. Лаусу, видно, тоже все уже осточертело. Он надвинул шапку на уши, поднял воротник и ходил туда-сюда, стараясь согреться. Наверно, прошагал километров десять. Наши хеминцевские собрались кучкой. Ленсен, Оленсгейм и Гальс – немцы, говорившие по-французски ничуть не лучше, чем я по-немецки; эльзасец Морван; австриец Утербейк, походивший из-за темных курчавых волос на итальянца (потом, правда, он оторвался от нашей группы), и, наконец, я, наполовину француз, наполовину немец. Шестеро из нас кое-как нашли общий язык. Утербейк же, будь он неладен, напевал под нос итальянские песенки про любовь, совершенно неподходящие к обстановке. Мы вообще-то к Вагнеру привыкли, а тут слушай жалобные стенания о судьбе неаполитанского чудика.