Солнце в силках - Марина Сычева

свидетельствует о большой внутренней силе.

Кому из мертвых нужны были дети и зачем? Кто пытался забрать их? Да и обоих ли?

Старый ойуун поднимается, качнув тяжелыми лосиными рогами, тянется к клубящимся у самой земли сгусткам мрака. Позволяет черным нитям опутать узловатые пальцы: посмотрим, куда ведет след.

Тьма сгущается, выползает из тени. Деревья смыкаются плотнее, иссохшими ветвями преграждают путь. Ни дружелюбного шелеста листьев, ни вечных шорохов леса. Только вязкая, давящая тишина. Даже иччи покинули эти глухие места.

Усталость наваливается, ломит суставы, щемит в груди, но Тайах упрямо шагает дальше, оступается на острых камнях.

Кто ты, скрывающийся во мраке? Что ты?

Тонкие сгустки мертвенного мрака, ведущие ойууна, свисают тут и там с голых ветвей, цепляются за полы кафтана. Слишком поздно Тайах замечает: тьма, как пиявка, подтачивает его и без того убывающие силы.

Деревья расступаются, открывая проход к пепелищу. Мертвая земля, не оправившаяся после бушевавшего здесь некогда всепожирающего пламени. Посреди серого пятна возвышается обугленный ствол, а на его мощных сучьях покоится прогнивший арангас – могила шамана.

На границе пепелища Тайах замирает, тяжело дыша. Стряхивает назойливые плети мрака.

Здесь.

Чужое присутствие давит на плечи.

Где ты?

– Меня ищешь, Белый шаман? – злая воля мертвеца бьет стремительно. Склонись, склонись передо мной. Ойуун сопротивляется, расправляет плечи. Сквозь гнет, до хруста в позвоночнике. Подводят колени. Распухшие от долгого пути, они подламываются, бьются о мертвую землю, вздымая серые клубы пепла.

От боли меркнет в глазах. Тайах проваливается в боль. На миг, всего на миг, но этого хватает, чтобы чужая воля навалилась, заставила опустить голову.

Вырывает из мрака тихий перезвон накладок на шаманском одеянии. Старый шаман с усилием вскидывает руки, сплетает дрожащими пальцами вязь обережного заклятия. Медленно-медленно поднимает голову.

Арангас содрогается и трещит. Из щелей прогнившего короба с отвратительным шипением хлещет мгла, тяжело оседает к подножию мертвого дерева, сплетаясь в силуэт того, кто был здесь похоронен.

Черная тень, едва напоминающая человека, – все, что осталось от этого существа. Тень и два желтых, звериных глаза.

Откуда же столько злобы?

Тепло-коричневое сияние окутывает шамана – живое, живое среди мертвого – и устремляется в средоточие мрака.

Вот он, ответ. Вот суть Неведомого. Еще немного, и уловишь.

Тайах-ойуун тянется, тянется, тянется – и достает. Но вовсе не то, к чему стремился. Вместо разгадки перед шаманом распахивается бездна ненависти ко всему, что наполняет этот мир. К самой жизни. Ойуун падает в ее смердящий разложением зев. Не за что зацепиться. Нечем отгородиться от всепоглощающей злобы, которая и есть суть Неведомого. Тьма впивается в сознание острыми клыками, терзает и рвет, упивается чужой болью.

Мрак сжимается, заключая старого шамана в узкий короб, наполненный гнилью и червями.

Посмотри, ойуун: кто здесь покоится? Да и покоится ли?

Видишь? Теперь это твой арангас.

Тьма гогочет и выпускает перемолотого ненавистью Тайаха из своего существа.

Руки трясутся. Тело не слушается. В груди щемит так, что не вдохнуть. Только бы не упасть! Пусть на коленях, но с прямой спиной. Только бы не упасть.

Старый шаман цепляется за эту мысль из последних сил. Держится. И не отводит взгляд от двух желтых огней напротив.

Склонив голову, тень разглядывает сотрясающегося от напряжения старика. Скалится хищно, словно волк, загнавший дичь в угол.

Тебе не уйти.

Не уйти. Слишком стар, слишком много сил вытянули проклятые пряди мрака.

Клубится перед Тайахом восставшая из арангаса ненависть к жизни, наслаждается слабостью ойууна. Следующий удар – последний.

Да, слишком стар. Но старость сильна мудростью. Что же породило такую зверскую ненависть ко всему, что дышит и чувствует? Ойуун перебирает крохи полузабытых сказаний, собранных за долгий век жизни, и вдруг понимает, кто стоит перед ним.

Умун, забытый людьми шаман, поставивший свою жизнь выше служения своему племени, выше всего, что наполняет этот мир. А ненависть к жизни – лишь жалкое прикрытие для животного страха смерти.

Существо, чье имя вылиняло в памяти людей до безликого Умун. Неведомый злобно щурится. Чует, что разоблачен. Рычит утробно, наступает на ослабевшего Тайаха.

Ойуун спокойно смотрит на того, кто завершит его путь в этом мире. Жалеть не о чем: Тайах прожил долгую и достойную жизнь. Но Умун – угроза, он принесет гибель многим людям. И в первую очередь одному из двух детей, только вступивших на шаманью тропу.

И решение, неожиданное и почти нелепое, приходит.

«Тебя страшит смерть? Но ведь ты уже мертв. Я же могу дать тебе жизнь, – подмигивает Тайах надвигающемуся мраку, снимая все затворы, распахивая свою душу. – Бери, Неведомый!»

Глава третья

Юрта была пуста. Только рыжие отсветы плясали по полу и стенам: Уот Иччитэ[15] приветствовал очнувшуюся после болезни девочку.

Тураах прислушалась к себе: боль ушла, оставила только тянущее чувство в мышцах. Хотелось двигаться, полной грудью вдыхать холодный воздух, хотелось глотнуть воды, непременно живой, колодезной, от которой бегут мурашки и проясняются мысли.

Выпутавшись из теплой дохи из чернобурки, Тураах села. Стены юрты зашатались, камелек, ороны и выставленная рядком домашняя утварь соскочили со своих мест, закружились перед глазами. Тураах ухватилась за постель, зажмурилась. Досчитала до пяти, с опаской приоткрыла один глаз. Все вернулось на свои места, можно вставать. Размяла затекшие ноги, шагнула раз, другой – тело слушалось, силы прибывали с каждым движением.

Накинув кафтан поверх нижней рубахи и обувшись, Тураах вышла во двор. Предрассветная прохлада мягко обняла ее. Тураах вдохнула пьянящий запах соседки-тайги, восторженно огляделась.

Тягучий синий сумрак окутывал мир, в вышине поблескивали постепенно смежающие серебряные очи звезды, а над озером уже тянулась светлая полоска зари. Красота!

Тураах двинулась между юртами и амбарами в сторону колодца. Огибая соседний дом, она заметила переговаривавшихся у костра людей. Голоса звучали тихо, но тревожно. Тураах скользнула было мимо, но взгляд зацепился за высокую фигуру с ветвистыми рогами. Значит, не сон, не морок болезни. По спине пробежал холодок. Дыхание участилось, голова снова пошла кругом. Тураах зажмурилась, пережидая слабость. Голоса резко приблизились, слух многократно заострился, и Тураах невольно подслушала разговор у костра.

– …но болезнь отступила, – возразил Бэргэн.

– Отступила? – голос кузнеца (тяжелый молот опускается на наковальню) прогремел в тиши спящего улуса. – Ха! Молодым да удалым, видно, не к лицу слушать старших, а уж тех, кому ведомы Верхние и Нижние миры, – и того подавно.

– Не горячись, дархан Чоррун: всю деревню перебудишь. – Тихо звякнули металлические накладки на одеянии шамана. Кузнец хмыкнул, но промолчал. Тайах-ойуун обратил карие глаза на охотника. Бэргэн воспитывал Табату с тех пор, как их родителей забрала черная хворь, и потому должен был знать правду. – Дети вступили на тропы шаманов. Сойдут с пути – и хворь ударит снова. Да так, что и я помочь не в силах буду.

Тьма, поселившаяся в душе Тайаха, жгла, терзала. Ойуун прикрыл глаза, гася разгорающийся в них желтый огонь, и обернулся к Нарыяне. Та молчала, только с мольбой заглядывала в лицо старого шамана да теребила рукава своей одежды. Вышитая окантовка уже начала расползаться под ее пальцами, но Нарыяна не замечала. Все еще надеется, бедняжка: не зря же старик отпаивал Тураах горько пахнущим отваром, шептал над ней свои заклинания, а затем внезапно исчез почти на сутки в тайге. Но щадить ее чувства Тайах не собирался:

– Дети начали путь вместе, но разошлись на перепутье. Я могу направить Табату, стать его учителем и проводником в Верхнем мире. Твоя дочь вне моей власти: она под крылом Ворона. Тураах – будущая удаганка[16] Хары Суоруна[17].

Нарыяна охнула, закрыла лицо руками.

В висках застучало. Перед глазами замелькало черное. Крылья, крылья воронов! Совсем как в горячке бреда. Тураах осела на землю, сжала голову руками.