Счастливая жизнь зарубежного человека. Повести и рассказы - Юрий Серебрянский

Да. Сейчас определенно вечер.

Невесомость

Мы говорили по скайпу. Я начал громко и по-русски. Израсходовал те несколько слов, которые она знала. Было наплевать на окружающих. Судя по недовольным лицам, русского никто не знал. Тайцы поднимали головы – те, что были не в наушниках. Иностранцы вдавливались в мониторы поглубже. Чувствовали глупое неудобство. Кто-то нарушает установленную законом тишину. Да и русский язык, я слышал, для большинства звучит грубо. Тайцы, те вообще никогда не кричат. У них не принято. Нежные, переливчато-мяукающие звуки пятитонового тайского языка не переносят грубости. Если можно поставить два крайних языка друг против друга, из тех, что я слышал, это будут немецкий и тайский. Потому что от громкого разговора немецкой молодежи за спиной нервно поеживаешься.

Где-то посередине этой шкалы будет китайский. Он такой же грубый, как и немецкий, если прислушаться, и шумный. Видели когда-нибудь группу китайцев в фойе отеля? Это единственные люди, которые разговор строят не последовательными монологами. Они говорят друг другу одновременно.

Я сказал кое-что и по-гречески. Я сказал «Тэло на сэдо» – хочу быть с тобой.

Соня—на—экране наклонила нерасчесанную черную кудрявую голову чуть вправо и замерла. Или это скайп замер. Видеосигнал доходил урывками. Кадр. Полуулыбка. Кадр. Некрасиво раскрытый рот. Кадр. Нелепо поднятая рука. Это Соня собралась погладить волосы для меня. Я догадался. Додумал движение. Приходилось додумывать вслед за скайпом. Именно такой сигнал фантасты пророчили путешественникам к дальним планетам. К Юпитеру. Соня была на Юпитере. Нет, это я был на Юпитере. Она была в комнате. В Афинах. В комнате, которую я хорошо помнил. Край кровати, которую я помнил. Кусок столика, запомнившегося мне остротой угла.

– Соня, ты прочитала рассказ, который я отправил тебе вчера?

– Ты написал его вчера? – Соня замерла в профиль. Интересно, в каких позах замираю перед ней я? Надо поменьше артикулировать, чтобы не наделать гримас.

– Соня, я соскучился, – Вернее, по-английски прозвучало «я скучаю». Есть ли у них «соскучился»?

Соня молчала.

– Нет, я писал его неделю и месяц его думал. У меня компьютер только в офисе, и только в нерабочее время. А время тут, у нас всегда рабочее. Я тебе писал об этом.

– Почему ты меня переименовал?

– Я могу вернуть имя! – Услужливый хозяин Интернет-кафе подал мне гарнитуру. Я надел наушники с маленьким микрофоном у рта и превратился в космонавта. Не хватало только олимпийки «СССР».

– Мне показалось, что выдуманное имя слишком банально.

– Ты согласна быть там Соней? – Мои волосы вдруг поплыли по воздуху, каждая волосинка по отдельности, но единым потоком, как влекомые течением реки водоросли.

– Да, пусть я – буду я. Мне нравится, что ты запомнил, как мы сидели на траве, на склоне Филлопопа. Это я тогда подумала, что тебе хорошо бы поправиться килограммов на пять.

– Да. Я помню. Стараюсь. Но тут одни только рис и креветки. Все худые, – вслед за волосами я и сам начал отрываться от кресла. Лицо мое стало красным.

– Почему у тебя красное лицо, милый? – Соня вообще-то добавляла «милый» к каждой фразе. Я уже так привык, что почти не замечал этого.

– Не знаю, наверное, это невесомость, – я хотел так сказать. Только не знаю, как по-английски сказать «невесомость». Пока я подбирал неуклюжие эпитеты, Соня поняла.

– Ты представляешь себя в космосе?

– Нас разделяют глухие парсеки. Я скучаю, Соня.

– У вас жарко?

– У нас тут очень жарко. Душно, и я ненавижу этот город без тебя. Я бы хотел жить в Афинах с тобой.

– У нас тоже жарко, милый. Мы собираемся в Лутраки на выходные с друзьями. Купаться.

– С какими друзьями? – Я взлетал, Соня не видела, но я придерживал стул правой рукой.

– Нет. Не с Марком. Мы расстались. Из-за тебя. Милый. Зачем ты запоминаешь такие вещи? Разве я говорила тебе, что была мокрая, как река?

Интересно, как это Соня не замечает моих странных волос. Она в белой майке, которую я снимал. У Сони копна греческих смоляных вьющихся волос. У нее длинные волосы.

– Память. Извини. Проклятая память фиксирует все. Да, ты именно так и говорила. Мы были с тобой на Филлопопе, а потом спустились оттуда мимо обсерватории. Прямо с горы. Как те американки. Ладно я, но как ты-то не помнила дороги?

Соня засмеялась. По скайпу это выглядело серией гримас и лишь в конце застывшей улыбкой.

– Я никогда раньше так сильно не возбуждалась поцелуями, милый. Но разве я ночью пела тебе ту колыбельную?

– Конечно.

– Я не помню. Было очень хорошо. Может, и пела.

Мы замолчали. Застыли на экранах друг друга. Два портрета напротив. Я, правда, не мог надолго застыть, проклятая невесомость тянула из-под меня стул, а волосы жили сами по себе.

– Да, пела, наверное. Иначе откуда бы тебе знать про критскую колыбельную. Прости, я плохо пою.

– Ты пела, Соня.

Мы опять ненадолго застыли. Я заметил, что иностранцы расслабились у мониторов. Это я стал говорить спокойнее и тише.

– И я же не знала, что ты так готовился тогда. Здорово. Розу эту купил. Все остальное. Это здорово. Я люблю тебя, милый.

– Я тоже. И скучаю. Так тебе понравился рассказ? Я же обещал, что его напишу.

– Да, только думаю, на русском он лучше.

– На русском его нет. Я писал сразу по-английски.

– Я буду с тобой заниматься английским. Милый.

Я держался за стол левой рукой. Если бы у меня был с собой тюбик с водой, я бы выдавил свободно парящий искрящийся шарик. Удивил бы Соню. Мне хотелось ее удивить.

Я провел ладонью по экрану. Думал, будет красивый жест. Рука закрыла объектив камеры, и, наверное, несколько секунд Соня видела на экране только темное пятно с прожилками. Она сделала недоуменное лицо.

– Соня, ты приедешь?

Один и тот же кадр. Плохое качество картинки. У нее в комнате слишком темно. Или это окно. Отсвечивает в камеру. Не видно эмоции.

– Я показала маме приглашение, которое ты выслал. Ей оно показалось странным. Она не понимает, почему меня приглашают на курсы дизайнеров именно в Таиланд. Это очень далеко от Греции.

– А что в этом странного? Тоже ведь страна. Ты не веришь в существование Таиланда?

– Она просто не может понять. Боится за меня.

– А ты боишься?

– Я – нет. Милый. Тэло на сэдо. Агапи му. Мне неважно где.

– Ну, пожалуйста, Соня, давай все организуем. Тебе понравится здесь. Не бойся.

– Я не боюсь, – она не отрываясь смотрела сквозь экран. Мимо меня. Это эффект камеры. Глаз не поймать.

За ее спиной зазвонил телефон. Волосы одним махом были переброшены на другую сторону, я увидел черные брызги в экран. Она сбросила звонок. Повернулась ко мне. В той же позе.

– Пойдешь сегодня в университет?

– Да, пойду уже скоро, а как твоя работа? Много работы?

– Много. Сейчас тоже пойду. Поеду в аэропорт. Самолет встречать. Я напишу тебе кое-какие новые мысли по поводу приезда.

– Да. Напиши, – Соня улыбнулась, и трафик позволил ей улыбнуться.

Барыш

В районном центре Барыш раньше был тир. Он стоял на привокзальной площади в самом ее конце, там, где площадь становится платформой станции и одновременно улицей, ведущей в город. В узком, стратегически важном, с точки зрения любого капиталиста, месте.

Мы с двоюродными братьями мечтали вырасти и пострелять в нем. Но когда доросли до стрелкового возраста, начались девяностые. Возможности у взрослых любителей пострелять значительно расширились, и тир разорился.

Реинкарнировался в коммерческий киоск. В очень успешное предприятие, занимавшее ключевую позицию в городе по покупательской проходимости.

К тому же только здесь жители могли купить вещи, привезенные для них из Китая двумя предприимчивыми земляками. Мы с отцом восемь дней тряслись в поезде для того, чтобы увидеть этот киоск. Четыре дня туда и четыре обратно. Ездили летом, когда поезд по нескольку часов пережидал песчаную бурю под Кзыл-Ордой. В купе стояла такая жара, что трудно было дышать, и пассажиры сидели без движения, как обреченные моряки на дне подводной лодки. Из коридора залетала жирная муха, почуяв, как со столика капает сок тающего сахарного ломтя белой дыни. Жужжала безнаказанно.

Летом в вагон-ресторан приходилось ходить мимо грязных пяток в плацкартных вагонах, переступая через бесформенные сумки и ползающих по полу детей.

Зимой выбитые окна соседних пустых купе забивали подушками, и все равно было холодно. До зимы девяносто третьего года я вообще не задумывался о том, что поезда курсируют не только в теплое время отпусков. Что кипяток зимнего вагона становится живой водой для шестерых немытых пассажиров.

Я повидал поездов.

Это, конечно, не теплушки, но то разоренное время больше всего отыгралось именно на поездах. Уже не было атмосферы дружбы и сплоченности пассажиров, закончились веселые истории не успевших сойти провожающих, проспавших свою станцию командировочных. Крепкой дружбы, возникавшей между посторонними людьми, сведенными волей кассира в одном замкнутом пространстве на четыре дня, когда выходящего раньше провожали на перроне со слезами на глазах.