Комедии - Дмитрий Борисович Угрюмов

то… проснулась фантазия, и я… я волнуюсь.

П у з ы р е в. Отчего ж, это можно. Только при одном условии — не рвать ткань. Иначе я…

Х л о п у ш к и н. Да что вы! Зачем? Ну, ну, Инга Христофоровна, вы как близкий автору человек заступитесь за нас. Убедите Игнатия Игнатьевича, что мы… мы ни одной запятой не ревизуем в его тексте.

И н г а  Х р и с т о ф о р о в н а (дымя сигаретой). Видите ли, я никогда не вмешиваюсь в творческое «я» Пузырева. Но как жена Игната я могу только подтвердить, что он дико ревнив… к каждому своему слову. Как жена я знаю, что он не разрешит изменить… ни одной буквы в своей пьесе. И с этим надо считаться!

К у п ю р ц е в (Хлопушкину). Позвольте? (Встает из-за стола.) Мне кажется, мы еще не совсем ясно осознаем, что сейчас происходит. Разрешите мне как завлиту внести ясность. Нашему театру передает свою новую пьесу драматург Игнатий Игнатьевич Пузырев. Тот самый Игнатий Игнатьевич, пьесы которого входят в золотой фонд и выходят в трех издательствах одновременно. Нас посетил смелый, зрелый, уже поддержанный… критикой и руководством мастер, который сам может вывести театр из тупика на безошибочную дорогу успехов и побед.

Х о д у н о в. Вот! Вот это нам требуется. Профиль! Профиль нужен!!

К у п ю р ц е в (продолжая). Так о чем же мы говорим? О чем спорим? Вывод один — все за пьесу, пьеса за нами, мы за Игнатием Игнатьевичем…

Аплодисменты.

Х л о п у ш к и н. Я думаю, на этом поставим точку, и — за работу, друзья!

Все поднимаются с мест. Опять аплодисменты.

В заключение, Игнатий Игнатьевич, позвольте еще раз от имени театра заверить вас, что мы…

Б е р е ж к о в а (подняв руку). Можно мне?

Х л о п у ш к и н. В чем дело?

Б е р е ж к о в а. Всего несколько слов.

Х л о п у ш к и н. А, собственно, к чему? Обсуждение кончилось. Все ясно. В другой раз. Так вот, позвольте мне…

Б е р е ж к о в а. Мне бы… сейчас надо.

Н а с т ы р с к а я. Аристарх, вы не забыли, что Игнатий Игнатьевич у нас обедает?

Х л о п у ш к и н. Да-да, сейчас идем.

П у з ы р е в (Хлопушкину). Это… кто ж такая?

Х л о п у ш к и н. Это так, наш суфлер, э-э-э… бывшая актриса.

П у з ы р е в. Отчего ж, пускай говорит. Надо и бывших послушать.

Все садятся.

Б е р е ж к о в а. Спасибо. Вот вы, Аристарх Витальевич, сказали сейчас про меня — бывшая актриса. Да, я сейчас не играю и… как актрисе мне, конечно, больно, мне тяжело. Но когда я слушаю вот такие пьесы, мне становится легче, мне… не хочется играть. Я довольна судьбой.

Х л о п у ш к и н. Позвольте, вы хотите сказать, что вы не видите здесь ничего для себя?

Б е р е ж к о в а. Нет… Я довольна, что я — суфлер и не вижу зрителя, что мне не надо смотреть ему в глаза.

Х о д у н о в. Что она такое говорит? Вы же не знаете, что сейчас нужно!

Х л о п у ш к и н. Короче, что вы хотите сказать?

Б е р е ж к о в а. Вот тут говорили — смелая пьеса, смелый автор… Да! Большая смелость нужна, чтобы принести в театр такое… произведение. Ведь вот когда Антон Павлович писал «Вишневый сад», так он, голубчик, даже жене своей не рассказывал, пока не закончил, а вы…

И н г а  Х р и с т о ф о р о в н а. Какой вздор! При чем тут Антон Павлович?

Б е р е ж к о в а (Пузыреву). А вы под колокольный звон принесли в театр эти, как их там, фрагменты, что ли, и уже требуете «не рвать ткань». А где она, ткань-то ваша? У вас же, батенька, пока одни белые нитки торчат. У вас же…

Х л о п у ш к и н. Хватит! Я лишаю вас слова. Борис Семенович, что у вас делается с дисциплиной? Кто в театре решает — я или суфлер? Что это за ярмарка?

П у з ы р е в. Нет уж… теперь… теперь пускай говорит. Любопытно! Это, знаете, типичная вылазка, тут надо… прощупать корни! Как ваша фамилия?

Б е р е ж к о в а. Бережкова, суфлер. Конечно, Аристарх Витальевич, суфлер в театре не решает, он… подсказывает. Так вот позвольте мне как суфлеру подсказать вам: путаете вы, путаете и себя и автора. А зачем? Ведь всем видно, что никакой ткани-то на нем нет. Ведь он, батенька, голый сидит.

Н а с т ы р с к а я. Это возмутительно! Что она говорит?

Б е р е ж к о в а. Да-да, голый! Ведь пьесы-то нет! У него одна, как тут сказали, «дымка эскиза». Да! Дыму много! Но ведь дым без огня сердца не греет, от него только глазам больно.

З о н т и к о в. Ну-у-у… Вы, Капитолина, за автора не беспокойтесь, будет и огонь и… все будет правильно.

Н а с т ы р с к а я. Да вы просто ничего не поняли! Вы актриса старой формации, а это новая, мужественная драматургия. И как вам только не совестно!

Б е р е ж к о в а. Да! Мне совестно! Совестно, что в театре у нас герои такие подкованные, что они даже в гололедицу не падают. Совестно мне выходить ночью после спектакля, опустив глаза, на людей не глядя, будто я на старости лет обманула кого…

И н г а  Х р и с т о ф о р о в н а. Нет, это… это ужасно! От какой организации она говорит?

Х л о п у ш к и н (Ходунову). Вот, Борис Семенович, к чему приводит ваша мягкотелость. Я вам сказал, что Бережкова как… комическая старуха…

Б е р е ж к о в а. Какая я комическая? Если я шесть лет под вашим руководством работаю, я не комическая, а трагическая, я… ге-ро-ическая старуха, батенька.

Х л о п у ш к и н. Да как вы смеете?!

Б е р е ж к о в а. Смею! Вы, кажется, драться хотели? Ну что ж, давайте будем драться! Вы — за «Гололедицу», а я за то, чтоб в театре смеялись и плакали, чтоб было в нем и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь! Давайте!

Х о д у н о в (вскочив со стула). Минутку! Спокойно, товарищи, это не первый случай. Не отвечайте на эти сумасшедшие выпады. Я это предвидел…

П у з ы р е в (встав из-за стола). Ну, вот что. Это глубоко порочное выступление мы обсудим особо. И вообще, я считаю, надо присмотреться к вашему театру.

Х л о п у ш к и н. Уверяю вас — это… это частное мнение. Мы его отметаем с негодованием. Мы все скорбим!

Х о д у н о в. Это не первый случай. Она баламутит весь театр.

П у з ы р е в. Нет уж, знаете ли, тут надо разобраться. Какие-то такие элементы из бывших… суфлеров тащат вас в болото обывательщины и… глубоко чуждого нам гнилого романтизма! Пьесу я вам не дам. (Захлопнул папку с рукописью.)

И н г а  Х р и с т о ф о р о в н а. За что, Игнат? Это же не проработка, это обычное, рядовое охаивание. Ты же выше, Игнат! Ведь она ничего не решает!

П у з ы р е в. Не дам! И выступление это расцениваю как рецидив, — понятно? — как вылазку притаившегося охвостья. Да-да! Охвостья! И будьте покойны, мы его, того… ликвидируем! С корнем! Понятно? (Ходунову.) Как ее звать?

Х л о п у ш к и н. Игнатий Игнатьевич, поверьте, мы осуждаем этот глупейший наскок!

П у з ы р е в. Не дам! Пока ваш театр не освободится от подозрительных нахлебников и… чуждых нам сомнительных иждивенцев… Гнать их надо — вот что! (Направляясь к двери.) Где у вас тут выход?

Х о д у н о в. Позвольте, Игнатий Игнатьевич, куда же вы? Купюрцев! Купюрцев, возьмите у него пьесу! Идите за ним, ну… Это