Мать Мария (1891-1945). Духовная биография и творчество - Г. Беневич

Что касается периода с 1908 по 1912 гг. (до выхода сборника"Скифские черепки"), то на него как раз и приходится пик"язычества"в его гностическом и декадентском изводе. В эти годы Елизавета Пиленко учится на философском отделении историко–филологического отделения Бестужевских женских курсов, где в это время преподавали такие видные русские философы, как Н. О. Лосский и С. Л. Франк. На занятиях Лиза"одолевала премудрость отдельных философов… и каждый вновь постигнутый элемент знания… воспринимался как нечто очень прочное"(558). Этому академическому подходу к философии, прививаемому на курсах, противостояли головокружительные"синтезы"и интуитивные проникновения в действительность, культуру, а главное – в грядущее Вяч. Иванова и ряда других русских мыслителей, которых она слышала на"Башне"у Вяч. Иванова и на заседаниях Религиозно–философских собраний. Их"новое религиозное сознание"(сплавляющее Христа с Дионисом, умевшее сказать"обо всем с одинаковым знанием"(559)) оказалось той средой, которая повлияла на формирование мировоззрения Е. Ю. Кузьминой–Караваевой. Впрочем, она ощущала себя в ней"варваром", оказавшимся среди"последних римлян" – представителей погибающей высокой культуры.

Другой средой, в которую попала Кузьмина–Караваева, был"Цех поэтов", организованный Н. Гумилевым вместе с С. Городецким, А. Ахматовой, О. Мандельштамом и другими. Ее первый муж, Д. В. Кузьмин–Караваев, сын видного масона и профессора права В. Д. Кузьмина–Караваева, сам эстетствующий юрист, одно время близкий к социал–демократам, был синдиком"Цеха поэтов", через него она вошла в эту группу, в которой собрались люди ее поколения, те, кому, по выражению В. Жирмунского, предстояло"преодолеть символизм"и стать крупнейшими русскими поэтами XX века. Именно"Цех поэтов"выпустил ее первый сборник (обложка была выполнена С. Городецким). Но и здесь, как и среди"последних римлян", Е. Ю. Кузьмина–Караваева в конечном счете оказалась чужой. На осознание этого, на"борьбу с городом"ушло немало душевных сил и времени. Собственно говоря,"Скифские черепки"более всего и отражают эту борьбу, в которой на тот момент, по свидетельству матери Марии,"Петербург ее победил"(621).

В контексте духовной биографии Кузьминой–Караваевой (движения от"язычества"к христианству) этот, по словам Д. Е. Максимова,"незрелый сборник, снабженный крайне расплывчатым и манерным предисловием юного автора"[6], становится намного интереснее. Его смысл постепенно проясняется, более важным оказывается и его значение в русской культуре; в частности, А. Н. Шустов указывает на возможное преемство в"скифской"теме у Блока и Кузьминой–Караваевой[7]."Скифство"же – это существенный момент в истории русской культуры Серебряного века[8]. В центре сборника судьба скифской девушки ("курганной царевны"), оторванной от родины. Нетрудно догадаться, что эта девушка, речь которой воспроизводят стихи (нарочно неокультуренные, неровные, страстные) – alter ego поэта. Образ"курганной царевны"возник, вероятно, в связи с тем, что за воротами их имения"стояли два древних кургана, разрытые проф. Веселовским"[9], часть из найденных в курганах сокровищ находилась в Керченском музее на могиле Митридата, куда любили заходить дети Пиленко, а часть была помещена в Эрмитаж.

В основе стихов – переживания скифской девушки, оторванной ее же отцом,"владыкой кочевным", от родины:"Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану…"(29). Возможно, в этих строчках стразилось неудачное замужество Кузьминой–Караваевой, ее ощущение себя в чужом ей Петербурге. В то время, как"курганная царевна" – дочь скифского царя, покрытого"суровым курганом", отдала однажды свое сердце"скифскому рабу", ее продали в рабство человеку с"белой и цепкой"рукой. Ее душа протестует, ненавидит, хочет мстить и тоскует по родине, тем не менее, она на время подавляет в себе протест:"Пока ж я буду вам послушною / И тихо веки опущу, / А в тайне – месть бездонно–душную / Средь ваших городов ращу"(30). Не приходится сомневаться в биографическом подтексте этих стихов. О своем состоянии в Петербурге Кузьмина–Караваева говорит так:"Я жизнь средь врагов гублю, / Я полна отравы туманной"(31) (ср. это с характеристикой Петербурга:"На улицах рыжий туман… Я ненавидела Петербург"(618).

"Отрава" – важнейший элемент поэтики"Скифских черепков". В предисловии к сборнику поэтесса сама себя причисляет к"отравленным", которых противопоставляет"детям". Что это за"отрава"ясно из воспоминаний 1936 г. о декадентских кругах:"Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться"(623). Цельная от природы, Кузьмина–Караваева все более тяготилась Петербургом, который"умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности просто говорить, просто жить"(624). Под"простотой"речи и жизни, как мы увидим впоследствии, не обязательно понимать какое‑то опрощение, отказ от культуры (в духе ушедшего в народ А. Добролюбова), но в первую очередь единство слова и дела ("жизни").

Характерно, что если в предисловии к"Скифским черепкам"(1912)Кузьмина–Караваева противопоставляла"знающих"детям (простым верующим), причисляя себя к"знающим", то в"Последних римлянах", уже в эмиграции, она писала, что в той среде, где она пребывала:"Утеряно было главное…:"Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Детскости не было, не могло быть, – была старческая все постигшая… мудрость"(560).

Обращаясь к матери,"курганная царевна"говорит:"Вот припадаю к тебе: / Мне под небом жутко и тесно. / Царевна я – равна рабе, / И мертва… Нет, нет, – не воскресну…"(31). Это состояние полного отчаяния, вызванное мучительной тоской по родине. Тем не менее, где‑то в глубине сердца остается сокровенная связь с ней:"Я испила прозрачную воду, / Я бросала лицо в водоем… / Недоступна чужому народу / Степь, где с Богом в веках мы вдвоем"(32). За образом"курганного Бога", о котором здесь идет речь, можно угадать Бога ее детства. Но это детство уже не вернешь, яд познания испит. И дело не только в том, что она оказалась в иной, городской культуре (Лиза ведь бывала в Петербурге и в детстве). На самой"географической"родине прошлое забыто и попрано:

Видны поля станичные,

Поля, поля пшеничные,

В степи всегда туманной

И люди безразличные

Попрали прах курганный. (29)

Обретение истинной родины, возвращение к ней ставится как задача. При этом речь идет не о возвращении в рай детства, но о поиске"Иерусалима":

У всех есть родина любимая,

У всех есть край желанный;

Огнем всегда палимая,

Ищу Иерусалима я,

Земли мне богоданной. (29)

Так в"скифских"стихах встречается совсем не"скифский"мотив. За смутными"языческими"образами"Скифских черепков"вдруг проглядывает истинный смысл устремлений поэта. Хотя на чисто психологическом уровне этот сборник вызван вполне определенными переменами в жизни Кузьминой–Караваевой, за тоской по родине стоит нечто более важное, чем тоска по Анапе с ее древними курганами, чем даже стремление силою поэзии реконструировать историческое прошлое русских, предками которых почитали скифов, как эти стихи поняли некоторые современники[10]. Есть у них более глубокий, религиозный смысл. Рай детства попран, забыт, его больше нет. Тождество родины с родными местами, Кубанью, Югом иллюзорно. Чтобы это понять, надо было испить отраву знания, попасть в Петербург – символ чужого мира ("мира сего"), захватившего всю землю. Этот"мир сей"теперь везде (в полях станичных тот же туман, что и в Петербурге). Отсюда стремление вернуться на родину, которая понимается не географически и не исторически (Скифия это только"тень"истинной родины), но метафизически. Истинная родина – это"Иерусалим", который еще предстоит найти.

Поэтически плодотворной явилась мысль Кузьминой–Караваевой, что через историческое прошлое (в данном случае язычество) можно понять настоящее (в той мере, в какой оно сродно по состоянию духа с этим прошлым). Так через поэтику"скифства"удается передать муки молодой женщины в ее несчастливом браке, тоску по Богу, по истинной любви.

Вторая часть"Черепков"("Невзирающий") посвящена, главным образом, отношениям с"владыкой", за которым стоит образ первого мужа поэтессы. Эти отношения не сложились, героиня высказывает такое предположение о причине:"Иль жду я не царя, а Бога, / Чтоб лечь на пламенный костер?"(33 – в издании 2001 г. ошибка:"Бог" – с маленькой буквы). В отсутствии Бога муж невольно ставится на Его место (именуется владыкой), но устоять на этом месте не может. Самопожертвование ему в качестве владыки ("Но я врага целую стремя, / Молю: мечом меня ударь"(36) противоестественно, в нем уже заложена причина разрыва – такие отношения вынести нельзя. Противоестественность эта возникает от того же перенесения на мужа качеств Бога ("владыка","господин"). Став монахиней, мать Мария часто будет обращаться к образу"меча", но там это будет меч Слова Божия (ср. Евр. 4, 12). В"Скифских черепках"это либо символ власти мужчины над женщиной – очевидный эротический символ, либо"меч талисманный", который хранится в музее вместе с древними монетами – чудесное оружие, вышедшее из употребления.