Дело Каллас - Ален Жермен

С удвоенной силой возобновилась забытая на несколько секунд боль. Ей знаком был этот симптом, который не отстанет от нее до самого выхода на сцену. Ее терзал страх. Ужасный яд! Никогда ей не удавалось от него избавиться. Колики усиливались. Она дотащилась до кушетки. Вытянулась на ней. Полегчало. Приступ был таким сильным, что она по-настоящему испугалась. Лишь бы спеть сегодня вечером! Усилием воли Сара напрягла мышцы лица, горла, языка и запела mezzo voce:[6]

Не будет любви и веселых песен,Нежные грезы уйдут безвозвратно!Страшная участь меня ожидает,В неумолимом законе жизнь моя тает!

Слава Богу! Голос безупречный, гибкий, теплый, хорошо звучит. Боль не испортила его. Как хорошо, что она поберегла его позавчера на генеральной! Партнеры, конечно же, были недовольны – и дирижер, и режиссер, и сам директор Оперы. Да ну их. Она им еще покажет этим вечером! Придет весь Париж. Будут критики, меломаны, а главное, директор «Метрополитен-оперы», специально прибывший из Нью-Йорка, чтобы послушать ее. Он намерен предложить ей роль в будущем сезоне.

А та изойдет завистью. От этой мысли Сара осмелела и встала. Спазмы она сможет контролировать дыханием. Только бы приручить их, чтобы они не появлялись неожиданно. Она взяла с гримерного столика кинжал, проверила действие хитроумного устройства. Скоро настанет его очередь.

5

Эрнест Лебраншю, поднимавшийся по ступеням широкой лестницы Пале-Гарнье, был завсегдатаем, журналистом «Мира меломанов». К его критическим статьям прислушивались. От него ничто не ускользало. Партитуры он знал наизусть. И горе тому, кто осмеливался транспонировать ноту или вставить каденцию там, где ее не должно быть. Замкнутый, проведший тридцать унылых лет на преподавательской работе в университете, всегда мечтавший быть артистом, ни блондин, ни брюнет, ни высокий, ни коротышка, ни красивый, ни безобразный, ни толстый, ни худой с неприметной, непритязательной внешностью, он был каким-то бесцветным, прозрачным.

Однако за круглыми очками поблескивали умом близорукие, довольно красивые, хотя и небольшие, глаза, серо-голубые, с жестоким, как закаленная сталь, всевидящим и проницательным взглядом. Зная это, он взял себе привычку никогда не смотреть людям прямо в лицо, всегда делал вид, что разглядывает какую-то точку на полу. Таким образом он избегал ненужных приветствий. Слащавые любезности и вычурная светскость так называемых просвещенных меломанов больше не беспокоили его. Заметив Лебраншю, главный администратор Оперы подошел к нему и лично вручил пригласительный билет и пресс-релиз.

– Надеюсь, вы хорошо проведете этот вечер. Ваше кресло в центре первого ряда. Соседом вашим будет директор нью-йоркской «Метрополитен-опера»; он уже там. Мы, разумеется, встретимся в антракте на сцене. Я предупредил, чтобы вас пропустили.

Журналист поблагодарил и стал подниматься по лестнице для почетных гостей. Величественная архитектура, задуманная для того, чтобы себя показать и на других посмотреть, сейчас поразительно контрастировала с видом парижской публики, одетой как попало. На мраморных балконах, окружавших зрительный зал, только иностранцы, особенно немцы, американцы и японцы, вырядившиеся в вечерние костюмы, казалось, принадлежали к прошлому, но к прошлому, о котором они ничего не знали. Ну а женщины по большей части были смешны в длинных дорогих платьях, розовых, голубых или зеленых, украшенных шелковыми ленточками, вышивкой гладью ручной работы или нейлоновыми кружевами. Некоторые красотки выставляли напоказ висевшие на плечах сумочки из чистой свиной кожи или шевро. Другие были обуты в сандалии Scholl; у одной на ногах были даже Birkenstock! Эта-то уж, вероятнее всего, находилась в свадебном путешествии: какая-нибудь медсестра! Что за обывательщина! Сам он носил костюмы только цвета маренго. Прямые, слегка обуженные, но прекрасно сшитые и хорошего качества – кашемировые зимой, хлопковые летом. И туфли со шнурками у него были сделаны по индивидуальному заказу. Туфли – это роскошь в одежде. Приходилось постоянно ухаживать за ними при помощи крема и шерстяной тряпочки.

Иветта, которая не пересчитать сколько перечистила обуви, сразу обратила на них внимание: зеркало, да и только!

– Опрятный мужчина, наверняка важная шишка.

Благодаря своему статусу – шеф бригады уборщиц как-никак – она получила от дирекции два пригласительных билета. Редчайший случай. Обслуживающий персонал не был приглашен даже на предпоследний прогон, предшествующий генеральной и премьере. С ней, конечно же, была и Айша. Подруги приоделись. На старшей был темно-синий дамский костюм, в котором она обычно по воскресеньям ходила к мессе. Младшая надела очаровательное, очень простенькое платьице, розовый цвет которого выгодно оттенял золотистость ее ванильной кожи.

– Ну и хорошенькая же ты, все при тебе! Жаль, если ты кончишь, как я, погрязнешь в мытье и уборке. Сплошная тоска!

– Возьмите программку! – прервала ее сетования билетерша.

– Возьмем по одной. Останется на добрую память. А в антракте хлопнем по бокалу шампанского. Я угощаю.

Заполнялся красно-золотой зал под нежно-голубой, нежно-зеленой, нежно-желтой росписью потолка, над которым поработала кисть Марка Шагала. Гул зала смешивался со звуками настраиваемых инструментов, доносящимися из оркестровой ямы. Но всех перекрывали флейтист, тянувший бесконечную нисходящую гамму, и ударник, подтягивавший кожу своих литавр. За занавесом царило настоящее возбуждение. Пришел в движение сценический мир. Заведующие постановочной частью, осветители, реквизиторы, машинисты, бригадиры[7] и прочие беспрекословно выполняли приказы распорядителя, директора сцены.

– Спустите дальнюю декорацию с колосника…

– Поднимите задник с небом к колоснику… на первый план его…

– Поправьте кулису на «дворе»! Поосторожнее с прожекторами…

За кулисой «сада» один заведующий постановочной частью объявлял в микрофон:

– Начало спектакля через пятнадцать минут. Статистам и хористам просьба спуститься на сцену.

В артистической, находящейся за сценой, прохаживались несколько солистов, укутанных в шали или в шерстяных шарфах, наброшенных на плечи и обернутых вокруг шеи. В отдельном помещении музыканты – мужчины во фраках, женщины в длинных черных платьях – докуривали последнюю сигарету, проверяли свои инструменты, в лоследний раз просматривали партитуры. Казалось, ничего общего между этими профессионалами нет, и тем не менее через короткое время они сольются воедино, станут зависеть друг от друга.

– Через пять минут все на сцену, – протрещал громкоговоритель. – Последнее предупреждение музыкантам.

– Алло, контроль? Говорит центральная.

– Начнем с опозданием минут на пять, в «солонке»[8] еще очередь…

В это время дирижер и постановщик прошли по уборным, давая последние наставления и желая успеха, произнося в зависимости от национальности исполнителей: «Той, той, той», «Break a leg» или «К черту».[9] Костюмерши осматривали хористов, то поправляя их костюмы, то снимая с рук забытые наручные часы. Гримерши, парикмахеры, специалисты по парикам наносили последние штрихи, приглаживая, взлохмачивая, а реквизитор проверяя, чтобы у всех было все, что нужно.

– Никак не могу найти свой кинжал! – пожаловался один молодой человек, наряженный солдатом.

– Хорошо, что у меня есть запасной! Держи и не потеряй. Только он без ножен… Поосторожнее… не порежься… Это настоящий.

– О'кей, мерси.

– Я поставил по обе стороны сцены коробки с канифолью для танцовщиков и для тех, на ком сапоги. Подошвы скользкие, так что натирайте их. И вытирайте ноги перед выходом на сцену, покрытие на ней непрочное…

Напряжение возрастало, нагнетаемое оркестрантами, которые извлекали из своих инструментов душераздирающие звуки, перерастающие в немыслимую какофонию.

– Вниманию осветителей: некоторые прожекторы барахлят. Прошу разогреть восьмой и двенадцатый!

– Последний звонок. Повторяю: последний звонок. Прошу всех на сцену. Займите свои места.

– Тишина, и всех к черту. Гасите свет в зале.

– Направьте луч на дирижера.

Аплодисменты в зале: машина запущена.

У Иветты и Айши, сидящих в ложе бенуара друг за другом, в глазах стояли слезы. Еще бы, впервые в жизни они присутствовали на представлении оперы!

– Запускайте дымоиспускатели.

– Занавес.

Неожиданно появились рельефы высвеченной боковым светом декорации. Греческий лагерь у стен Трои, покинутый осаждавшими. Рассеялся густой дым, открывая взору в левой стороне сцены знаменитую цитадель, тогда как в правой стороне, над полевым жертвенником, ближе к авансцене, возвышалась могила Ахилла.

Глядя одним глазом в партитуру, другим – на сцену, Жилу железной рукой руководил своим войском.