Дело Каллас - Ален Жермен

Чтобы успокоиться, он неистово поскреб руками голову и некстати задел пальцами сразу развязавшуюся ленту, стягивающую волосы на затылке конским хвостом. Вот уж поистине неудачный день!

Волосы, еще рыжие, несмотря на то что Жилу было пятьдесят пять лет, рассыпались вокруг пылающего от гнева лица с ввалившимися дрожащими щеками. Его охватило неукротимое желание все крушить, рвать зубами. Он яростно разорвал ленту, обмотавшуюся на пальцах, и в приступе безумия, не соображая, что делает, сунул ее в рот, разжевал и вмиг проглотил. Ирландские корни взяли свое. Не дай Бог попался бы ему сейчас кто-нибудь под руку: удушил бы.

А тут еще почему-то вкус мокрой тряпки во рту! Противно. Он сплюнул. Из нагрудного кармана спецовки вынул небольшой школьный блокнотик на пружинке с листками в красно-зеленую клеточку и лихорадочно перелистал его. Сюда он вносил разные заметки и схемки размещения декораций и реквизита на сцене. Ошибки нет. Все написано черным по белому. Тридцать одна кисть, восемьдесят ступней, девятнадцать голов, шестнадцать рук, восемнадцать ног, шесть торсов, двенадцать мечей, одиннадцать кинжалов и несколько метров кишок – все испарилось.

Никакого следа.

Ни капли крови. Какой-то кошмар! Меньше чем через час должен начаться прогон. Что скажет он статистам, хористам, помощнику режиссера? Ведь все они должны увидеть картину побоища! И тем не менее вчера вечером, когда он уходил из Оперы, останки резни лежали на своих местах! Сцена бойни происходила на площадке в двенадцать метров длиной и восемь метров шириной.

Словно для того чтобы отвести сглаз, он измерил ее шагами, отбивая ритм овернскими сабо, с которыми не расставался с тех пор, как его назначили уполномоченным профсоюза. После этого назначения он вообразил себя театральным деятелем, значительным, громогласным, легко узнаваемым. При слове «Жилу» все, от рабочих до солистов, знали, о ком идет речь, и это очень облегчало его работу.

Вдруг в отдаленном «саду»[3] он заметил что-то черное, слабо поблескивающее при скудном рабочем освещении. Он приблизился. Все разрубленные на куски тела были там. Упакованы в пластмассовые мешки, снабженные этикетками. Опять эти ослицы постарались! Они даже не унесли свои вещи! Даже пару стоптанных башмаков оставили. Они что, инструкцию не читали, эти клячи! Наверняка они где-нибудь поблизости, пол еще влажный. Кипя от ярости, он прошел за сцену и направился к подсобке. Дверь оказалась закрытой изнутри. Плевать. Мощным ударом ноги он вышиб ее.

Иветта и Айша спали. Первой снилось, что ноги ее стали такими легкими, что можно было слегка подпрыгнуть, взмахнуть ресницами и полететь в воздушном потоке. Что до второй, то та была поглощена приготовлением кускуса. Не важно какого. Скажем, королевского, со всеми пряностями, с овощами и мясом. Только не со свининой! Но, каждый раз приподнимая крышку, чтобы вдохнуть аромат томящегося на медленном огне варева, она вынуждена была вынимать из котла человеческие ступни, кисти и головы, которые всплывали на поверхность ужасного томатного соуса с плавающими в нем среди горошин нута непонятными сгустками и комками.

Так что новый шок потряс Иветту меньше, чем Айшу. Старшая уборщица воспользовалась неустойчивым равновесием Жилу, который, онемев от дохнувшей на него черноты подсобки, запутался в собственных сабо, и выбежала. Инстинктивно, еще не сообразив, что произошло, она завопила:

– Убивают!

Айше повезло меньше. Сто двадцать килограммов заведующего постановочной частью обрушились на нее, опрокинув заодно и котел с кускусом. Вне себя от того, что испорчен ее рецепт, она так кусалась, царапалась и извивалась, что Жилу, ошеломленный таким отпором и болью, скатился с нее.

– Насилуют! – заорала Айша что есть мочи.

Паника доделала остальное. Последовала безумная погоня по кулуарам, за кулисами, по сцене. Выскочи они в зал, им, возможно, и удалось бы спастись. Но помешал рок: железный занавес был опущен. Уборщицы оказались в западне. Грозный, разъяренный Жилу, расставив руки, уже приближался к ним. Колосс жаждал крови.

– Вам остается ровно сорок пять минут, чтобы все восстановить! Одна нога здесь, другая – там!

4

В артистической уборной, соседней с гримерной Эрмы Саллак, Сара фон Штадт-Фюрстемберг, стоя перед большим зеркалом в позолоченной раме, украшенной фигурками ангелочков с арфами и лирами, репетировала смертельный удар. Реквизитор только что принес ей оружие: помпезно отделанный кинжал с хитрым устройством. Достаточно было снять предохранитель, чтобы острое лезвие при соприкосновении с кожей чудесным образом быстро убралось в рукоятку, создавая иллюзию проникновения в плоть. Смотрится это великолепно, риска – никакого, иллюзия – полнейшая.

Чуть позже придет костюмерша и пристроит под костюмом, напротив сердца, маленький пластиковый мешочек, заполненный красной липкой жидкостью. Ударить посильнее – и мешочек лопнет, выпустив из себя алую струйку, которая добавит реализма к действу. Саре очень хотелось немедленно провести этот опыт, потому что на последнем прогоне он не удался, но костюм был только один, а времени на его чистку уже не оставалось. Совсем скоро – начало спектакля.

«Надо бы подумать, как окровянить кисти рук. Когда я подойду к авансцене и протяну их публике, это будет выглядеть очень эффектно». Она налила из термоса чашку тминной настойки с медом и лимонным соком. Прополоскала горло. Теплая ароматная жидкость мягко смочила голосовые связки. Она попробовала их, взяв высокую ноту, и убедилась, что все в порядке. Какая жалость, что в этой опере она должна убить себя в конце второго акта! Никогда она не простит Берлиозу такое быстрое убийство. Но еще досаднее то, что в конце пятого акта она не участвует в финальном апофеозе, и никто уже не вспомнит о ней. Все будут очарованы ее соперницей. Да, действительно, роль Кассандры совсем невыгодна, хотя и интересна. Все лавры пожинает Дидона. Триумфальный выход в третьем акте, чудесный дуэт с Энеем в четвертом и возвышенная смерть в конце пятого. Именно этот, последний образ в финальной сцене унесет с собой публика после закрытия занавеса. Это несправедливо.

Она вздохнула, от души зевнула, потянулась и вернулась к своему отражению в зеркале. Да, руки подводят: уродливы. Порозовевшие от плохого кровообращения, с узловатыми фалангами, недостаточно длинные, с опухшими контурами. Однако грех жаловаться: костюм определенно удался. Античное драпе из шелковистого джерси цвета слоновой кости выгодно подчеркивало формы, делая ее выше и стройнее, чем на самом деле. Красивая бижутерия, скопированная с римских оригиналов и достойная дочери Приама, облагораживала осанку троянской пророчицы. К тому же ей совсем не нужен был парик! Не то что той, за стенкой. Длинные русые волосы, густые, вьющиеся от природы, были предметом восхищения всех парикмахеров, которые, завороженные такой богатой шевелюрой, сразу превращались в талантливых стилистов-визажистов. Она встряхнула головой, убеждаясь, что шиньон и диадема закреплены намертво. Ничто не шелохнулось. Ну а что касается макияжа, то бояться здесь нечего. Как же она красива! Правильное и утонченное лицо с большими зелеными глазами, благородного рисунка губы не очень-то нуждались в разных разрушительных притираниях. Легкие мазки вмиг убирали десяток лет, делая ее моложе сорока. Свой возраст она благоразумно скрывала. Та, другая, могла бесконечно сидеть на диете, сколько угодно размалевываться, но никогда ей не сравняться с Сарой.

Мысль об этом привела ее в хорошее настроение. Она начала возбуждаться. Все эти дружеские послания, все эти цветы горячили голову. Они были повсюду. Пышные букеты и скромные букетики стояли прямо на полу. Она наугад вытащила одну карточку, засунутую в букет роз. «К черту, Кассандра».[4] Подпись: «Дидона, царица Карфагена».

– Какая лицемерка!

Она разорвала визитную карточку. Чтобы успокоиться, открыла коробку шоколадных конфет, подаренных неизвестным почитателем, выбрала одну со сливочной начинкой, откусила половинку и тотчас же закрыла крышку. Слишком плохо для голоса. Подавляя влечение к сладкому, попозировала перед зеркалом, приступила к вокализам, последним перед тем, как окончательно онеметь до начала первого выхода, когда она, с блуждающим взглядом, в смятении, появится в волнующейся толпе. Чтобы не утомить голос, Сара довольствовалась еле слышным напевным повторением текста:

Исчезли греки!Но какой коварный планСкрывается за их уходом?Какая странная поспешность!Не я ль ее вам предсказала?

Живот взорвался страшной болью. Она вскрикнула, согнулась пополам, опрокинула пустую чашку, которая разбилась на навощенном паркете. Кусочки фарфора сложились в крест. Семь лет несчастий! Плохое предзнаменование. Она тщетно боролась с нахлынувшими на нее суевериями. Бесполезно. Это было сильнее ее! Никаких гвоздик! Никаких зеленых платьев! Никаких веревочек![5] Избежать этого легко, но против внешних проявлений не попрешь.