По субботам не стреляю - Белоусова Вера Михайловна

Мы учились вместе с третьего класса. Никита увидел меня первого сентября и немедленно влюбился. Почему – не знаю, может быть, потому, что я была единственная из всех рыжая. Как-то так вышло, что до тех пор он не видел рыжих, – во всяком случае, так близко. Позже он признался мне, что просто глаз не мог отвести от моей пламенеющей гривы. Его влюбленность прошла все положенные стадии – от подножек и дерганья за косички до записок, провожаний и приглашений в кино. Но... не нравился он мне. Ну вот не нравился – и все. Я добросовестно старалась вылепить из всего этого дружбу. Разумеется, без особого успеха. С кем я со временем подружилась – так это с Никитиной сестрой Люсей. Но это отдельная история... Тут крылась одна из причин, по которой я еще в школе была с ним мягче, чем следовало, невольно вводя его в заблуждение. Никитины родители погибли в автокатастрофе, когда он был совсем маленьким. Разумеется, об этом стало известно на следующий же день после его прихода в нашу школу. Одна учительница сказала другой, кто-то услышал... В школах такая информация распространяется с поразительной быстротой. Меня все это потрясло до глубины души. В судьбе этого белобрысого новенького воплотился самый страшный кошмар, который я могла себе вообразить. То, что снилось мне в кошмарных снах, что заставляло кричать и плакать ночами, поднимая на ноги весь дом, в его жизни случилось на самом деле – и я жалела его ото всей души. Но и только. Ничего отсюда не следовало. Может, для кого-то «жалеть» – и значит «любить», но у меня этот механизм работает по-другому.

Никита и Люська жили вдвоем. Была еще какая-то условная тетушка, которая условно за ними присматривала, но по мере Люськиного взросления она появлялась все реже и реже. Люська была на четырнадцать лет старше брата и со временем взяла на себя всю ответственность за его воспита­ние. Вокруг нее вилась тьма поклонников, но она упорно не выходила замуж, дожидаясь, пока Никита «встанет на ноги». Потом выяснилось, что того же самого покорно и, надо думать, с большим нетерпением дожидался один симпатичный парижский журналист. Убедившись, что с Никитой все в порядке, Люська вышла за него замуж и укатила во Францию.

Внешне они были похожи – высокие, белокурые, голубоглазые, но эволюционировали в совершенно разных направлениях. Никита – в сторону русского богатырства, Люська – в сторону вполне интернациональной изысканности и элегантности. Мое отношение к ней больше всего напоминало гимназическое обожание, – разумеется, пока я была маленькая; когда же я «вошла в разум», мы сдружились, несмотря на серьезное осложняющее обстоятельство. Этим обстоятельством был Никита. Казалось бы, кому, как не Люське, обижаться на меня за страдания любимого брата? Ничуть не бывало! Она, напротив, относилась ко мне с явной симпатией и пониманием. Не знаю уж, как преподносил ей всю эту историю Никита... Мы с ней эту тему, как правило, не обсуждали. Только однажды она сказала задумчиво и как бы между прочим:

– Особая тяга к тому, что не идет в руки, – это нормально, это у всех так. «Запретный плод вам подавай...» Ну, может, почти у всех... Но другие все-таки умеют с этим мириться. А у Никиты это как-то особенно... Дурацкий характер! Ничего, Ирочка, не волнуйся. Будем надеяться – как-нибудь рассосется.

Ей-богу, я чуть не заплакала. Она же меня еще и утешала! Что касается ее прогноза, то он не сбылся. Может, оно бы и рассосалось, если бы не привнесенные обстоятельства. Во-первых, я вошла в «романный» возраст и стала заводить кавалеров. На Никиту это подействовало, как красная тряпка на быка. Люська была права – его реакция действительно отличалась от обычной реакции среднестатистического подростка. Что-то маниакальное было в том упорстве, с которым он продолжал ходить за мной по пятам, появляясь в самое неподходящее время в самых неожиданных местах. Много позже он рассказал мне, что именно тогда, в очередной раз прячась в кустах и наблюдая, как я целуюсь со своим провожатым, он дал себе клятву во что бы то ни стало стать знаменитостью. Так что в Никитином успехе есть доля моего участия...

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И все-таки могло рассосаться – шанс был. Он сохранялся до выпускного вечера, до той самой злосчастной ночи после выпуска, когда я выкинула номер, из-за которого все пошло наперекосяк. Хотя в тот момент я этого не поняла и не заметила.

Все, началось с того, что меня надул мой сердечный друг. Моим другом сердечным на тот момент был студент аж четвертого курса химического факультета МГУ. Надо полагать, я была в него влюблена, но это как-то забылось, зато прекрасно помнится, как мне хотелось продемонстрировать его одноклассницам. В общем, я пригласила студента на выпускной, а он не пришел. После торжественной части я, как и было условлено, вышла встречать его к школьным воротам, и все желающие могли наблюдать, как я слоняюсь взад-вперед вдоль забора. Разумеется, я старательно делала вид, что мне захотелось проветриться – но кого это могло обмануть!

Больше всего мне хотелось смыться немедленно. Однако это была бы непозволительная роскошь – все равно что публично объявить о своих страданиях. Кроме того, у меня была роль в капустнике. Поэтому я честно отбыла свой номер и даже протанцевала вальс с пригласившим меня учителем физики. Потом вальсы сменились классическим рок-н-роллом, свет пригасили, все запрыгали кто во что горазд. Я потихоньку выскользнула из зала и отправилась в учительский туалет – единственное место, где можно было запереться. Там я, чего греха таить, немного поплакала, а потом, подняв глаза, встретилась нос к носу с собственным отражением в зеркале. Весь парад, конечно же, пошел насмарку. Глаза покраснели, нос распух, волосы торчали в разные стороны. О том, чтобы вернуться в зал, не могло быть и речи.

На улице оказалось прохладнее, чем я думала, моросил мелкий дождь. До дома надо было добираться на метро, а метро, разумеется, уже не работало. Вроде бы недалеко, всего три остановки, но пешком тащиться не меньше двух часов. Новые туфли, как и положено, натерли ноги. Денег на такси я не оставила. Надо было двигаться к дому – все лучше, чем торчать на месте. Я пустилась в путь, прихрамывая и проклиная все на свете. Минут через пять ко мне присоединился Никита. Я готова была дать голову на отсечение, что он не заметил моего ухода, – и лишилась бы головы. Много лет спустя он сказал, что всегда видит меня боковым зрением.

Сначала он просто шел рядом, потом взял меня за локоть, и с этого момента направление нашего движения изменилось – мы стали неуклонно приближаться к Никитиному дому. Конечно, в моей власти было остановиться или повернуть в другую сторону, но тут со мной что-то приключилось: на меня нашло какое-то странное оцепенение. Не помню, о чем я думала, и думала ли о чем-нибудь вообще... Скорее всего что-нибудь вроде: чем хуже, тем лучше. Собиралась отомстить всему человечеству разом. Интересно, что за всю дорогу мы не проронили ни слова. С Никитиной стороны это было весьма разумно: если бы он заговорил, я, вполне возможно, опомнилась бы и сбежала. Но он шел, глядя прямо перед собой и изо всех сил стиснув зубы, – наверное, боялся, чтоб они не застучали. Должно быть, мы являли собой забавное зрелище, но оценить было некому: на улицах – темно и пусто, до «встречи рассвета» оставалось еще несколько часов, а пока выпускное веселье сосредоточивалось в стенах школьных зданий.

В том же гробовом молчании мы вошли в дом, не зажигая света, прошли в Никитину комнату и, не глядя друг на друга, быстро разделись. То есть нет, не совсем так... Никита в первую минуту застыл, как соляной столб, а я стала стягивать с себя платье, двигаясь, как заводная кукла. Какая-то пуговица или кнопка звякнула, стукнувшись о спинку стула, тогда он опомнился и последовал моему примеру. А дальше...

В общем, ничего у него не вышло. Вполне естественно! – говорю я с высоты своего нынешнего опыта. Первая в жизни попытка, да еще не с кем-нибудь, а с собственным кумиром, предметом многолетнего обожания, плюс эффект полной неожиданности – ведь час назад он ничего подобного и помыслить себе не мог, и вдруг – на тебе! А главная беда в том, что кумир лежит себе бревном и смотрит в потолок, не соучаствуя ни физически, ни психически... Понятно, что при таких обстоятельствах не у всякого встанет. Во всяком случае, насколько мне известно, в дальнейшей жизни у него таких проблем не возникало – какое там!