Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

- Грабить и убивать! - хохотнув, отозвался я со своей кровати у противоположной стены.

- Нет, - с серьезностью проговорил Стас, продолжая перебирать в воздухе пальцами. - Убивать не хочется. А грабить, глядишь, я скоро буду готов.

Ульян с Ниной предоставили нам каждому по комнате, но для нас еще привычно было казарменное скученное житье, мы перетащили мою кровать к Стасу и сейчас лежа вели пустопорожнюю беседу о нашем будущем.

- Начни грабить - там и убивать придется, - глубокомысленно хмыкнул я в ответ на слова Стаса.

- Иди ты! - вскинулся Стас. - Убивать! Не подначивай.

Ему, пожалуй, было сложнее, чем мне. Он вообще не видел, чем заняться. До армии он успел получить профессию радиомонтажника и очень надеялся устроиться в Москве снова паять микросхемы. "В Москве этих радиоящиков, знаешь, сколько? - говорил он мне в караулах. - И там всегда людей не хватает". Но никаких радиомонтажников нигде не требовалось, наоборот: везде всех увольняли. Сейчас все вокруг торговали, ездили за границу - в Польшу, Китай, Гонконг, - привозили шмотье и толкали его тут - челночили, но заниматься челночеством - это Стасу не улыбалось. Он хотел делать что-нибудь руками, просил Ульяна с Ниной помочь в поисках работы, однако у тех пока ничего не выходило. Нина и сама уже была без места, а кооператив Ульяна по производству телефонных корпусов успешно дышал на ладан.

В отличие от Стаса мои планы были вполне определенны. Я знал, чего я хочу. Во всяком случае, чего я хочу сейчас.

Сейчас я хотел попасть на телевидение.

Год между армией и школой я околачивал достославным мужским местом груши в родном городе, занимаясь, по мнению родителей, неизвестно чем. На самом деле я много чем занимался, и отнюдь не только тем, что тратил направо и налево отпущенные мне природой запасы семенной жидкости. Во-первых, не так уж это ловко у меня получалось - тратить их, при том, что я, разумеется, не был против подобного разбазаривания. Но я не красавец - из тех, из-за которых теряют голову, - у меня нет ни жгучего взгляда, ни орлиного носа, ни иных выразительных черт. Я довольно обыкновенен: не слишком высок, хотя и выше среднего роста, не атлет, хотя вполне нормального телосложения и не слабак, я не брюнет, не блондин, а заурядный шатен. Я выделяюсь из общего ряда, когда начинаю действовать, делать дело, я осуществляюсь в движении, но чтобы увидеть меня в деле, нужны условия. Кроме того, я не хотел связывать себя никакими долгосрочными обязательствами, и потому мне приходилось довольствоваться благосклонностью, скажем так, одноразового свойства. А во-вторых, голод, что пек меня на своем огне, имел прежде всего отнюдь не сексуальный характер. Назвать его интеллектуальным? Страстью познания? Слишком высокопарно и неточно. Но это был голод, натуральный голод.

За тот год я перечитал столько, сколько не прочел за все предыдущие годы более или менее сознательной жизни. Торнтон Уайлдер, Олдос Хаксли, Варлам Шаламов, Юрий Домбровский, Оруэлл, Волошин, Камю, Набоков, Осборн ухнули в меня, вот уж истинно, как в бездонную бочку. У родителей одного знакомого был видак, я пересмотрел у него всего Феллини, Антониони, узнал Пазолини, Бюнюэля, услышал о Кубрике, Формане, Бертолуччи. Еще я переслушал чертову уйму пластинок и всяких магнитофонных записей. Полный Бетховен и весь Шнитке, какого мне удалось раздобыть в нашем основанном раскольниками уездном центре, Гайдн и Гершвин на откуда-то залетевших к нам четырех дисках американского производства, Бриттен, Губайдулина, Рахманинов, Малер, Шёнберг, не говоря уже о всяких "Бони М", допотопных "Битлзах", наших "Машине времени", Цое, Гребенщикове. Я хватал все вокруг, что попадалось, я жрал яства с пиршественного стола мировой культуры подобно оголодавшему волку, счастливо перезимовавшему зиму и вот дорвавшемуся до сытного летнего житья, я хавал все это без всяких столовых приборов - пригоршнями, обеими руками, объедаясь, рыгая, страдая несварением. У другого моего знакомого обнаружился синтезатор, на то лишь и годный, чтобы бацать на нем вместо фоно, я выпросил его у моего знакомого - и насочинял кучу музыки, от симфонии до песенок на собственные слова.

Вся каверзность моей ситуации в том, что небу было угодно, как выразился приятель моего отца, создать меня человеком Возрождения. Иначе говоря, я и швец, и жнец, и на трубе игрец. Ну, касательно швеца и жнеца фигурально, а что до трубы - то никакой фигуральности, из продольной флейты, во всяком случае, я извлеку хоть Моцарта, хоть "Под небом голубым" того же Гребенщикова. И до самой середины выпускного класса занимался станковой живописью, а оставив живопись, накатал две повести, послал их в Москву в Литинститут и прошел творческий конкурс. Однако сдавать экзамены я поехал в Брянск - подав документы на истфак пединститута. У отца с матерью было подозрение, что я не слишком старался, сдавая экзамены, но на самом деле я их не сдавал вообще. Не хотел я ни на истфак, ни в Литинститут, ни на живопись, ни еще куда-то. Свободы - вот я чего хотел. Жить, как хочу, делать, что хочу, думать, о чем думается, а не о чем меня будет заставлять какой-то тип с кафедры, потому что он, видите ли, защитил диссертацию и имеет теперь право вдалбливать за зарплату свои мысли мне в голову.

Свобода моя закончилась тем, чем с неизбежностью и должна была закончиться, - армией. Собственно, я даже хотел в армию. Я хотел в нее - как в зев унитаза, в фановую трубу - в рыке и реве извергающейся мощным потоком воды. Если я там выживу, не захлебнусь в фекалиях, - значит, и сумею после распорядиться своей свободой. Соткать из нее что-то путное и толковое. Что-то, что будет обладать Смыслом. Да, именно так думалось: Смыслом. С большой буквы. Хотя, заставь меня объяснять, что это значит, я бы не объяснил.

И вот, в тот год своей свободы между школой и армией, встречая Новый, 1990 год в сборной компании бывших своих одноклассников, их двоюродных, троюродных братьев и сестер, а также приятелей этих братьев-сестер, я познакомился с одним нашим земляком, тоже приходившимся кому-то каким-то братом и работавшим на телевидении в Москве. Он был старше меня лет на семь, на восемь - совсем, показалось мне, взрослый мужик, я с ним и не познакомился, а так, встретили Новый год в общей компании и встретили, погужевались вместе - и разбежались. Но он тогда говорил об одной вещи, которая мне запомнилась. Осела в памяти - и лежала в ней недвижно, пока я не увидел своего земляка на телевизионном экране. Это было уже после августовской революции, месяца через два, через три. До того я его никогда на экране не видел, такая у него была работа - за кадром. А тут вошел в Ленинскую комнату - он с микрофоном в руке, и потом, как ни окажешься у экрана, - так он там собственной персоной с микрофоном. И когда я увидел его в пятый-шестой-десятый раз, во мне всплыло то, что он говорил в новогоднюю ночь. Он это не мне говорил, разговаривал с кем-то о журналистской профессии, в частности - о профессии телевизионного журналиста, а я схватил краем уха. Тележурналист - не специальность, никакого образования не нужно, тележурналист - это профессия, говорил он. Для тележурналиста главное хватка. Наглость, напор и умение грамотно формулировать мысли. Общекультурный запас, конечно, не помешает, но вовсе не обязателен.

Еще он говорил, что телевидение - это всегда верный заработок, без денег на телевидении не останешься, очень многие люди сейчас рвутся на него показать свой фейс, и всегда есть способы подзаработать. Про деньги тогда я не очень понял, но и это осело во мне. Что человек без денег? Первобытное существо в невыдубленной шкуре, разжигающее огонь палочкой с трутом. Деньги - фундамент цивилизации. Так, чтобы деньги лезли у меня из ушей, этого мне было не нужно. Но я хотел, чтобы они у меня были в достатке. Чтобы забыть о них - быть свободным от них для своей свободы. Из которой я сотку тот самый Смысл с большой буквы.

За дверью по коридору проколотили быстрые детские шажки и замерли около нас. Лека постучала в дверь кулачком и так же быстро, как бежала, прокричала:

- Дядь Сань! К телефону!

К телефону! Меня подбросило, будто на батуте. Я соскочил на пол и, как был, босиком, помчал к двери. Единственно кто мог мне звонить, это тот мой земляк с телевидения. Я его разыскивал, как милиция особо опасного преступника - через всех клинцовских знакомых, имел номера его телефонов вплоть до домашнего, но мне нужно было, чтоб это он позвонил мне, а не я ему! Мой план предусматривал его заинтересованность во мне. Я забросил удочку, насадив на крючок наживку, и вот уже несколько дней подобно рыбаку, прикормившему вожделенную добычу, ждал, чтобы поплавок повело вглубь.

Телефонный аппарат висел на стене около входной двери. Едва не сшибши с ног Леку, ожидавшую под дверью комнаты моего появления, я стремительным метеором пролетел по коридору и сорвал с гвоздика, специально вбитого в стену рядом с аппаратом, ожидавшую меня трубку. Но к уху я уже нес ее движением, исполненным свинцовой, значительной медлительности.