Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

- А я-то все думал, как долго придется ждать. Когда, думал, когда? Обижаешься, что я не сам эту тему поднял? Не обижайся, нечего обижаться. У Булгакова, как там у него сказано: не просите у сильных мира сего, сами придут и дадут? Это он не прав. Кто не просит, тому незачем и давать. Не просит - значит, ему не нужно.

- Нет, ну я же, как осел! - вырвалось у меня. - Как лох последний перед всеми!

Надо сказать - я и сейчас отчетливо это помню, - меньше всего, произнося те слова, я имел в виду собственно деньги. Что я имел в виду - так это стыд, который мне пришлось испытать, слушая Николая.

Конёв между тем все улыбался и все качал, качал головой - будто и в самом деле китайский болванчик.

- Как лох! - вставлял он вслед мне в мою речь. - Как лох! Конечно!

Потом он изогнулся на стуле, полез рукой в брючный карман и вытащил оттуда бумажник. Раскрыл его, послюнявил пальцы и, запустив их внутрь, вынырнул наружу с бледно-зеленой незнакомой банкнотой.

- Держи, - протянул он мне через стол банкноту. - За прошлое, будем считать, в расчете. За будущее - в будущем.

Я ступил к столу и взял деньги. Унижение, которое я испытал в тот момент, будет, наверно, помниться мне до смертного одра. Получать деньги в окошечке кассы и вот так, из брючного кармана - о, это совершенно разные вещи! Если б еще из кармана пиджака, а не из брючного. Из его теснины, изогнувшись, выпятив бугром открывшуюся дорожку "молнии"...

Однако же я взял банкноту и, взяв, посмотрел ее достоинство. Это были сто американских долларов. Огромные деньги в ту пору. Живя так, как жил, я мог свободно прожить на них четыре месяца - всю зиму до самой весны. А уж три - без разговору.

- Паши! - сказал Конёв, пряча бумажник в карман и возвращая телу на стуле вертикальное положение. - Будешь пахать, без бабла не останешься. Только с головой пахать надо! Я за тебя сюжетов не нарою. Мои сюжеты - это мои. Сам оглядывайся! Оттачивай глаз! Дядя клиентов за тебя не окучит.

Слушая его, я поймал себя на том, что мысленно уже трачу полученные деньги. Пиджачок вместо своего дореволюционного, черные джинсы, китайская пуховая куртка на зиму - в общем, чтобы не было стыдно предстать перед такой девушкой, как Ира. Да и перед другими тоже. Что говорить, после той нашей неуспешной попытки со Стасом взять крепость московских красавиц кавалерийским наскоком мы с ним крепко завяли. А между тем мы ведь не давали обета монашества.

- А замечательное, между прочим, времечко! - неожиданно, без всякой связи с предыдущими своими словами, проговорил Конёв. - Переворачивание пласта! В России время от времени обязательно происходит переворачивание пласта. Те, что наверху, - вниз, а те, что внизу, - вверх. Такую свечу можно сделать - ни в какое другое время не сделаешь.

- Но когда пласт переворачивается, не все, что внизу, наверх попадет, не очень понимая, что имеет в виду Конёв, а просто представляя себе, как копаешь осенью огород и кладешь землю вниз дерном, сказал я. - Только ведь до определенной глубины. А и с лопаты летит. Можно снизу да вниз и попасть. Так внизу и остаться.

- А вот не останься! - выставляя вверх указательный палец, вскричал Конёв. - Не попади и не останься! А попал - сам виноват!

* * *

Спустя две недели, в чужом длинном халате бордового атласа на голых плечах, подпоясанный вязанным из шелкового шнура бордовым же кушаком с кистями, я сидел на просторной, нашпигованной всеми мыслимыми электрическими агрегатами светлой кухне знакомой квартиры, дальше порога которой в прошлое свое посещение не сумел двинуться, и пил из невесомой чашки тончайшего фарфора бешено крепкий и бешено ароматный кофе, сваренный кофеварочной машиной.

Я был в чужом халате, в чужой квартире и кофе пил тоже не с той, с которой провел ночь в сплетенье рук, сплетенье ног, а с ее сестрой, смотревшей на меня сейчас с острой и жаркой настороженной подозрительностью.

- Мне кажется, мы с тобой где-то пересекались, - сказала она, глядя поверх поднесенной к лицу чашки, которую одной рукой держала за ручку, а другой, большим пальцем, подпирала за ободок дна, оттопыривая при этом мизинец и слегка пошевеливая им. - Откуда-то мне знакомо твое лицо.

- Почему нет, - с невозмутимым видом согласился я. - Смотрим, наверное, ящик.

- Да? Вот так? - произнесла она. - Странно. Мне этот ящик - как семейные предания. Раз в месяц смотрю, по заказу.

- Тем не менее, - с прежней невозмутимостью проговорил я.

Та, с которой мы сплетались, спала, отдавшись объятиям Морфея с полнотой, с какою не отдавалась мне, меня же сей господин категорически отверг, рассвет за окном грозился перейти в день, я ворочался, ворочался и наконец встал, облекся в атлас, выданный мне в пользование еще посреди ночи, и в надежде повысить в организме уровень инсулина, чтобы он сыграл роль снотворного, устремил себя на кухню в поисках съестного.

Вот тут-то, когда я занимался исследованием кухни, в замке входной двери и объявил о себе ключ. Скрываться в комнате, из которой я только что вышел, было бессмысленно - я бы не успел.

А, сказал я себе, кто бы там ни был. Пусть и предки с дачи. Я сюда не в окно влез, и халат из гардероба тоже не сам вытаскивал.

Это оказалась Ирина сестра. Та самая, что открыла тогда нам со Стасом дверь.

- О! У нас гости! - ошеломленно произнесла Ирина сестра, пройдя на свет к кухне и замирая на пороге.

Я развел руками:

- Пардон, что не во фраке. Вы так неожиданно. Александр.

- Я неожиданно?! - не представляясь мне в ответ, воскликнула она. - Я к себе домой! По-моему, это кто-то другой неожиданно!

- Да, вот не спится, - сказал я. - Ищу, чего бы пожевать.

- Ну, и ищи дальше, - ответствовала Ирина сестра. - Я себе буду кофе варить. Кофе могу предложить.

Понятное дело, кофе входил в противоречие с моими планами касательно инсулина, но отказываться от предложения, будучи в некотором роде все-таки действительно гостем, было бы, подумалось мне, не слишком красиво. Я перекроил планы, и кофеварочная зверюга выхрипела порцию горькой бодрости и на меня.

- Так это ты тот самый, который к ней в буфете подкатил? - продолжила между тем разговор Ирина сестра.

- Наверное, - сказал я. - В буфете было дело.

- Ну, ты ее потом прессовал! Очень ее хотелось, да?

- Не без того.

- Добился своего, да? Получил что хотел?

Я усмехнулся и, поднеся чашку с кофе к губам, занял кофеем рот. Надо сказать, она меня смущала. Не столько своей осведомленностью о наших отношениях с ее сестрой в продолжение этих двух недель, сколько тем, с какой прямотой о них говорила.

- Люблю, когда мужчины хотят, - не дождавшись от меня ответа, произнесла она. - Когда мужчина хочет... о, потом получается самый смак, пальчики оближешь. А почему мужчины бывают иногда, как вяленые, скажи?

Я почувствовал, что начинаю злиться. Конечно, она угощала мою особу кофе, да еще таким оглушительным. Но это не могло быть основанием к принуждению меня заняться вместе с ней словесным стриптизом.

- Что, - сказал я, - облом? Там, где была. Не получила, чего хотела?

Она вся внутренне замерла. Я это въявь ощутил по ее переставшему играть оттопыренному мизинцу. Глаза у нее сузились. И в это мгновение она мне напомнила Иру. Когда я впервые увидел Иру в буфете Стакана: стояла, невидяще глядя перед собой, негодуя на неизбежность бессмысленной траты времени в очереди, одна рука была покойно опущена вдоль бедра, другой она держала ее за локоть, и эта трогательная кротость позы ослепляюще диссонировала с выражением лица. Они были сестры, несомненно.

Потом мизинец снова пришел в движение.

- Ты только не думай, что ты для нее что-то значишь, - выдала мне Ирина сестра. - У нее таких - вагон и маленькая тележка. Это не имеет никакого значения, что она дала тебе. Сколько дала - столько и получила. Хорошо дала?

Если бы она не была Ириной сестрой, если бы я не сидел в их доме, я бы без всяких усилий послал ее так далеко, как она того заслуживала. Но в том положении, в котором находился, я не чувствовал себя вправе посылать ее куда бы то ни было.

- А ты мне тоже дай, я сравню, - только и сказал я.

- А хочешь, да? - спросила она.

- Жажду.

- А силенок хватит?

- Смотри, чтобы тебя хватило.

Мизинец ее встрепетал, и рука, которой Ирина сестра поддерживала чашку за ободок донца, отделилась от него. Она поднялась со своего места и, не отрывая от меня взгляда, двинулась вокруг стола ко мне. Глаза ее были сужены, но теперь в них стояло совсем иное выражение, чем минуту назад, никакого негодования - это уж точно.

И все же во мне не было полного понимания ее намерений, пока ее свободная от чашки рука не скользнула стремительно ко мне под халат, - и я ощутил своего беззащитного соловья, прощелкавшего и просвиставшего всю ночь, в плотном и тесном обхвате ее пальцев.

- А что же она, не все у тебя взяла? - оседая голосом, проговорила Ирина сестра. - Оставила, да? Что же она так?

О, как я противу того, что сказал, хотел, чтобы во мне ничего не осталось. Чтобы я не смог ответить на ее вопрошение. Но вместо этого мой соловей стремительно набирал высоту, возгонял себя выше и выше к солнцу, в слепящее раскаленное сияние.