Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Не сомневаюсь, она найдет, чем занять их время, – насмешливо откликнулась я.

Мама всегда была заведена, как будильник; звонки раздавались каждый час; она наполняла свои дни встречами, благотворительными обедами, сбором средств и обширной перепиской. Я завидовала ее энергии. В то же время эта горячая, пульсирующая деятельность отрицательно влияла на меня. Когда мы жили в одном доме, у меня было чувство, словно мы обе подвергаемся какому-то научному опыту. Это так сильно угнетало меня, что я всегда искала тихие укромные уголки, где можно поразмышлять, попереживать и по возможности ничего не делать. Вероятно, это просто была защитная реакция. Созерцание – вот что мне было уготовано в жизни, и я стыдилась этого, хотя, по правде говоря, ничего не имела против.

– Еще бы! Завтра будет прием, ты же знаешь.

– В канун Рождества?

– Да, мама говорит, что это вечер для ближнего круга – только для нас и некоторых сотрудников. Но это означает, что на ужин придет не меньше пятидесяти человек!

– Вот незадача! – Я огорченно плюхнулась в кресло, окончательно испортив и так уже помятое дорожное платье.

Вечеринка. С Элизабет. Прежние сомнения, огорчения и парализующие страхи овладели мной. Никто не обратит на меня внимания, полковник станет танцевать только с ней, она будет выглядеть потрясающе, и рядом с ней я покажусь неповоротливой колодой и тупицей, которая толком не может ничего сказать. Возможно, полковник и пригласит меня на танец, но только из жалости…

«Но ведь Элизабет не виновата», – твердила я себе. Моя сестра просто была одним из тех баловней судьбы, как и полковник Линдберг, – легких, изящных и удачливых. Другим оставалось лишь смотреть на них в благоговейном восхищении.

– Что ты собираешься надеть? – устало спросила я Кон.

Она сморщила свой маленький вздернутый носик.

– Что-нибудь шикарное, – произнесла она с такой комичной самонадеянностью, что я рассмеялась, хотя, как ни странно, завидовала и ей тоже. Почему уверенность нельзя разливать по флаконам, как духи? Я бы тогда прокралась ночью в комнаты моих сестер и украла бы парочку, как иногда таскала предметы их одежды.

– Ты бы лучше мне помогла найти что-нибудь подходящее из нарядов, – проворчала я, поворачиваясь к своему дорожному сундуку.

– Чтобы привлечь внимание полковника? – хихикнула Кон.

Я пожала плечами, но не возразила.

На следующий вечер я остановилась у дверей гостиной, чтобы перевести дыхание. В первый раз со времени приезда я увидела, что посольство не было на самом деле таким роскошным, каким казалось на первый взгляд. Оно было похоже на побитое молью платье гранд-дамы, тщетно украшенное драгоценностями и кокетливыми шарфиками. Сияющие люстры и роскошные бархатные портьеры не могли скрыть потертую обивку, паутину трещин на потолке. Обстановка была чистая – не сомневаюсь, что мама приложила к этому руку, – но довольно убогая и потрепанная. Интересно, понравились ли маме ее новые апартаменты, если она их оценила вообще. Она начала строительство нового роскошного дома в Инглвуде, когда папа получил назначение. Строительство все еще продолжалось, но могли пройти годы, прежде чем супруга дипломата переедет в дом своей мечты. Что характерно, она никогда не позволяла себе выражать по этому поводу даже легкое сожаление.

Затаив дыхание, я прислушалась к голосам, раздававшимся из-за двери, – возбужденному голосу папы, грубому хохоту Дуайта, грудному с придыханиями голосу Элизабет и заливистому смеху Кон. А также к новому незнакомому музыкальному инструменту – высокому, но мужественному голосу, иногда добавлявшему односложные реплики в общий хор. Полковник Линдберг. Я почувствовала, как краснею. Лиф вечернего платья стал тесен для моей груди, туго стянутой очень модным и очень неудобным резиновым бюстгальтером, который был куплен по настоянию моей соседки по студенческому общежитию Элизабет Бейкон.

– Где же Энн? – раздался мамин голос. Я представила, как она смотрит на свои часики, и от нетерпения ее рот превращается в тонкую полоску. Я сделала глубокий вдох (насколько это было возможно в проклятом бюстгальтере) и прокашлялась перед тем, как войти в комнату.

– Вот и я, мама. Прошу прощения за то, что меня, кажется, потеряли.

Зал был великолепен – столько сияющих люстр и свечей, что сначала мне пришлось зажмуриться, чтобы привыкнуть к такому блеску. Мне все же удалось рассмотреть очертания всего семейства, собравшегося вокруг огромного рояля в дальнем конце зала. Нужно было пересечь зал, но от одной мысли, что они все будут смотреть на меня, я покрылась потом. Ну, почему я не пришла раньше? Тогда смогла бы проскользнуть сюда незамеченной. Мои щеки горели от взглядов, когда я неловко семенила к родным и друзьям. Уставившись на собственные вечерние парчовые туфли, каблуки которых утопали в пушистом ковре, я наконец добралась до места и почувствовала, как крепко папа сжал мою руку. А подняв глаза, увидела, что никто на меня не смотрит, и чуть не расхохоталась над абсурдностью собственного тщеславия. О чем я думаю, когда он здесь?

Все повернулись к Чарльзу Линдбергу, так что я спокойно смогла спрятаться за спину папы и занять свое привычное место позади толпы. Оглянувшись, мама пробормотала:

– В следующий раз приходи немного раньше, дорогая.

– Да, конечно. Извини, мама. – Я бросила быстрый взгляд через отцовское плечо. Полковник Линдберг стоял по другую сторону пианино, рядом с Элизабет. Папа был весь розовый и круглый в своем вечернем костюме, мой брат Дуайт – крепко сбитый, как кирпичная стена. Полковник же показался мне высоким, стройным и тонким, как лезвие ножа. Ему было не по себе в тесном жилете и черном галстуке. Он стоял неподвижно – острые локти, худые плечи. Почти на всех кадрах хроники и фотографиях, которые я видела, он был в своей летной одежде. Вся нация помнила его поношенную куртку, бриджи, летный шлем и шарф, обмотавший шею. Было странно видеть его без этого наряда.

Но лицо было то же самое – героический лоб, твердый подбородок, высокие скулы. Глаза были поразительно синими; мне показалось, что никогда раньше я не видела таких синих глаз. Их цвет напоминал утро, цвет океана, цвет неба.

Он заметил, что я разглядываю его, отвернулся и начал нервно постукивать пальцами по крышке рояля, словно наигрывая мелодию, слышную лишь ему одному. Именно тогда я обратила внимание на его руки, его пальцы, длинные, красивой формы. Я представила, как они сжимают штурвал самолета, направляя его через океан, и подумала, что такими руками можно совершить многое.

– …не правда ли, Энн?

Кто-то спросил меня о чем-то, я кивнула и сказала «да», совершенно не понимая, чего от меня хотят. Меня поразил звук собственного голоса. Он звучал совершенно спокойно, хотя сердце билось, как сумасшедшее, и все тело сотрясала дрожь.

– Очень хорошо, – проговорил полковник и оживленно кивнул кому-то, не видимому мне. Он по-прежнему словно избегал моего взгляда. Его пальцы стали еще быстрее постукивать по крышке рояля.

Я почувствовала, как сердце стало биться ровнее. Неужели? Неужели героический полковник Линдберг действительно смущается в обществе девушек, как говорили мама и Кон?

Похоже, это было именно так. Когда мы толпились вокруг него, потягивая лимонад и поедая сэндвичи, принесенные армией слуг, разговор то прерывался, то возобновлялся. Молчание прерывалось внезапными взрывами болтовни, которые замирали прежде, чем обрести смысл. Только однажды, когда папа спросил полковника, какая разница между монопланом и бипланом, наш гость пришел в себя и немного расслабился. Охотно и уверенно он разъяснил различия между ними в долгом монологе, который никто не решился прервать. Его слегка скрипучий голос смягчился, он наклонился вперед, голубые глаза засверкали, пальцы перестали двигаться, когда он подробно излагал различия и преимущества моноплана над бипланом.

Поскольку никто из нас, естественно, не мог ничего добавить на эту тему, легкая светская беседа возобновилась, непринужденно подхваченная Элизабет и мамой. Папа в это время сиял лучезарной улыбкой, а Дуайт поглощал сэндвичи в невероятных количествах. Кон даже отважилась поддразнивать полковника время от времени, но он, похоже, этого даже не замечал. Я тоскливо озиралась и мечтала снова очутиться в Инглвуде. Здесь, в сияющем показным великолепием зале, все для меня было чужим, кроме потрепанного американского флага, висящего над позолоченной каминной доской. Этот флаг привез с гражданской войны мой дед, когда мальчишкой служил там барабанщиком. Здесь не было ни одной фамильной фотографии, оправленной в рамку, которые дома стояли на всех столах и подоконниках. Посольство меня интересовало, как людей интересует музей. Мысленно я пообещала себе отправиться на разведку, когда все остальные лягут спать.

– Кажется, вы учились в Смите? – раздался чей-то голос, и через мгновение до меня дошло, что этот вопрос мне задал полковник Линдберг.