Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков

class="poem">

У добродушного камина,

 в полусияньи, в полутьме,

 вникает с трепетом Ирина

 в сонет туманный Мал<л>армэ.

 Но ненадолго. Понемножку

 взор отклоняется от строк,

 на смутный смотрит потолок…

Ласкает бархатную кошку

 все тише тонкая рука.

Сидит Ирина, — молчалива,

о чем-то думает лениво,

чуть улыбается, слегка.

Андрея к бабочкам ревнует,

 и все нежнее и нежней

сон легкий, наклонясь над ней,

 глаза усталые целует.

Вот на медвежий белый мех

сползает книга… Сновидений,

переплетаясь, реют тени…

Вдруг — дорогой, звенящий смех

и на плече прикосновенье

знакомых губ…

xiv

                                    «Ну, полно спать!

 Как муза томная Парнасца

 умеет ласково подкрасться

 и невзначай околдовать!» —

«Ах нет! Я попросту устала

 и сон все тот же снился мне, —

 вздохнув, Ирина отвечала. —

 Мне вновь мерещилось во сне —

xv

пергамент серо-золотистый

венецианских вечеров

и над лагуною лучистой

напевы струн и голосов.

Там — тень гондолы удлиненной,

там однозвонный ропот струй,

там каждый возглас отдаленный

и каждый смутный поцелуй —

не песнь, а призраки созвучий,

не страсть, а странствующий сон,

не жизнь, а канувших времен

вздох перелетный, вздох певучий…»

Ее не прерывал Андрей;

в нем спорили мечта и разум;

он бы хотел поверить ей,

но по случайным знал рассказам,

что разочарованье ждет

Ирину, что мечты напрасны:

по золоту лагуны ясной

ползет дымящий пароход…

xvi

В лиловой спальне молчаливой

распространился мягкий мрак,

и ждал Андрей нетерпеливо…

Он приближающийся шаг

услышал с дивным содроганьем,

и розовое кимоно

повеяло благоуханьем…

Луч пробежал… и вновь — темно.

О холодок объятий сладкий!

xvii

Чуть шелестели кружев складки;

 и сокровенные пути

 на сумеречно-нежном теле

 уста скользящие умели

 во мгле извилистой найти.

 И ласкам трепетным учила

 все возрастающая страсть,

 и в бездну близкую упасть

 и не давала, и манила.

Счастливцы! Пламенных имен,

внушенных первыми ночами,

не забываете, и вами

их звук полнее повторен.

И страсть привычною не станет,

и, углубляясь без конца,

очарованье не завянет

и не насытятся сердца!

………………..

xviii

 Был вечер ветреный.

                                                Ирина

 играла Моцарта, и стон

сквозных аллей был заглушен

 прозрачным смехом клавесина.

 И трепет маленькой руки,

 и у затылка завитки,

чуть золотые, занимали

Андрея более, чем плеск

созвучий пляшущих.

                                              По зале

тень протянулась. Только блеск

 бледно-рубиновый камина

 алел во мгле, как георгина,

 взлетал, как призрак мотылька, —

 и озарял — то легкий локон,

то мрамор статуи меж окон,

то край лепного потолка.

xix

 Рассеялись внезапно звуки…

 Ирина встала, и в глазах

 как бы крылатый вздрогнул страх —

 предчувствие безвестной муки…

«Мне жутко…» — молвила она.

«Но почему?» Сама не знает…

 Порой — так сердце замирает

 в зеркальных лабиринтах сна.

«Мне жутко…» Пристально-угрюмый

 взгляд устремился вниз, в огонь.

«Ну успокойся, ну, не думай…» —

 и целовал ее ладонь

 Андрей, тревожно-удивленный;

 но только с нежностью влюбленной

 хотел обнять ее, как вдруг

 шум за дверьми услышал странный,

 звон дребезжащий, звон стеклянный,

 и возглас, и тяжелый стук;

 потом — слуги дрожащий шепот,

смех наглый, торопливый топот,

 гул незнакомых голосов,

 и, сыростью повея снежной,

 вошли двенадцать мужиков,

 в шинелях, с ружьями…

xx

                                                     Небрежно

в карманы руки заложив,

Карсавин ждал, что будет дале…

Они остановились в зале,

его безмолвно окружив.

Потом один, с подбитым глазом,

Андрея за плечо схватил.

Тот, вспыхнув, руку отстранил,

и щелкнули затворы разом…

xxi

 Последовала тишина.

 Ирина, холодно-бледна,

 надменно сжав сухие губы,

 прижалась к мужу. Вздрогнул он.

«Эй, к стенке!» — грянул окрик грубый.

Тогда, спокоен, озарен

 душевной силою, без слова,

 как укротитель средь зверей,

 всех взглядом удержал Андрей

 и одного, потом другого

 ударив кулаком в лицо,

 Ирину поднял, как ребенка,

 и мимо, мимо, на крыльцо,

 в сад, по сугробам… Хлопнул звонко

 вдогонку выстрел… но Андрей

с бесценной ношею своей

 в аллее скрылся беспросветной.

 Бежал он, не жалея сил,

 но уж слабел, слабел заметно,

 и задыхался, и скользил…

 За ним не гнались; рассудили,

что никуда он не уйдет:

в деревне живо бы скрутили,

а в поле — сам и пропадет.

xxii

А между тем, изнемогая

и спотыкаясь каждый миг,

в снег по колено увязая,

он бора мрачного достиг.

Хвоя туманная звенела.

Андрей, порывисто дыша,

остановился. В нем душа

беспомощно оцепенела…

Все отошло — и боль, и страх;

а мысли — мысли, как слепые,

блуждали, странные такие,

все о ненужных пустяках…

На снег недвижную Ирину

он опустил. Над головой

она вдруг повела рукой,

как бы срывая паутину;

вздохнула и очнулась…

xxiii

                                                    Мгла

с небес тяжелая текла.

Был жуток ветра шум окрестный

и скрип скрежещущий стволов.

Из-за бегущих облаков

вдруг выглянул мертвец небесный;

разорвалась густая мгла;

раскрытым веером упали

на снег лучи и засверкали, —

холодные, как смерть сама.

xxiv

При этом отблеске те двое

увидели перед собой

то грозное, то слепо-злое,