Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков

6

Скользнув над хмурыми земными городами,

в стеклянные сердца, висящие рядами

вдоль их расчисленных, излучистых путей,

на выгнутых мостах, в воде прозрачно-черной, —

в те мертвые сердца вложил я, чудотворный,

мечту, сплетенную из сорванных лучей.

7

Над морем заиграл, как солнце в изумруде,

мой свет сторожевой. Меня призвали люди,

и многому с тех пор людей я научил…

Колеса дали мне: стал всякий путь короче.

Врачует немощных лазурь моя. Рабочий

полунасмешливо мне труд свой поручил.

8

Вот струны вдоль дорог. Мерцанье звуковое:

чу! Даль-разлучницу обманывая, двое

друг с другом говорят; их слезы, что роса

на розных венчиках, — но верен, безнаветен,

как ветер, я ношу невидимый их цветень, —

весть и ответствие, — чрез горы и леса.

9

И это все, приметь, лишь прихоть чародея,

влюбленного в звезду! Вращаясь, холодея,

чредою будет мир из света плыть во тьму;

за поколеньями склонятся поколенья;

быть может, я свои умножу проявленья,

иносказательно понятные уму, —

10

но лик мой будет скрыт. Таюсь, неуязвимый.

Золотоокие мне служат серафимы…

В моем пронзительно-лазоревом раю,

неописуемым огнем переливаясь,

блистая трепетно и радостно свиваясь,

я словно гралица безгранная стою!

11

И в рай мой снидут все бродившие по склонам

туманным бытия. Над ними, с пышным звоном,

я крылья зыбкие раскину, и тогда

их чувство обоймет полета ликованья, —

как если б дрогнула вся бездна мирозданья

и в бездне каждая запела бы звезда,

12

как если б действенный, мгновенный трепет некий, —

восторга полнота — продлился бы навеки,

все возрастающий; и в этом ярком сне

им будет грезиться, что где-то в полдень синий

на глади мраморной блаженный блеск павлиний

безмерно ширится, струясь по белизне.

Закончено 9–XII–20.

Кембридж — Груневальд

На севере диком

…cтоит одиноко

На голой вершине сосна.

Лермонтов

1

Остров мой хмурый стоит, как в пустыне глухая могила.

Жуткая вешняя ночь. Огневые разрывы. Бушует

буря. То мчатся, ликуя, то бьются челом об утесы

грешные волны.

                                     Утром на тихий и пасмурный берег

я по тропе каменистой спустилась. Там я любила

грезить о сказочной встрече. Душу мою затуманить

злобным дыханьем горбунья-судьба еще не успела.

Было семнадцать мне лет. Соленый и сладостный ветер

в губы меня целовал, и я гулкую песню пела:

Посети мой остров темный…

Ты запомнишь день сырой,

два-три ландыша в овраге,

ропот влаги под горой.

Ждать тебя на берег мутный

выйду утром, и вдали —

да восстанут из тумана

великаны — корабли.

Это всё твои подарки:

птицы яркие, цветы,

грозди лалов и жемчужин, —

ты мне нужен, только ты!

Полюби мой остров дивий!

Дай в заливе отдохнуть

кораблям золотозарным

и о царстве позабудь!

Пела, потом приумолкла и шла, окруженная ветром.

Пасмурно, пасмурно было… Одни только лужи светились

на лукоморье унылом… Тяжелые, тусклые волны

после ночного разгула задумались важно, и тучи,

сумрачно-сизые тучи, низко над ними стояли,

будто угрюмая рать, на бой опоздавшая… Чайки,

в сумраке этом кружась, — как снежинки, блистали и гасли…

И подивилась я диву: лежал на галечнике влажном

темный обломок, бревно с полустертой резьбою по краю,

а на песке серебристом были следы голубые

голых ступней.

                                   Отгремевшее море оставило много

раковин — крупных, лунных, полных волшебного гула,

полных цветного тумана; одну приложила я к уху,

локон холодный откинув, и слышу, и слышу как будто

голос, что пленная птица, чудный тоскующий голос

 в лунке жемчужной печалится.

                                                                      Вздрогнула я, огляделась:

 тучи сизели над морем, искрились дальние чайки,

сонно вращалась волна; и за мной, об утес прислонившись,

словно распятый, стоял человек незнакомый, в лохмотьях

черных, как листья растений морских, и с кровавою раной

 на обнаженном плече… И к нему подошла я поспешно:

«Кто ты, нежданный? Отколе?ﻕ.ﻕ.»

                                                                          Молча на тусклое море

он указал, а потом с утомленной улыбкою руку

 дважды к губам прижал…

                                                         «Ты голоден, гость безглагольный?»

 На языке непонятном что-то сказал он протяжно…

 Взгляд его был как напев, звенящий средь ночи глубокой…

«Следуй, бездомный, за мной…»

                                                                        И вверх по тропе каменистой,

 между оскаленных скал и терновых кустов коварных,

 вместе мы тихо пошли, и внизу, под горою, осталось

 море, дремотное море, сулящее царства и бури,

 море, да ветер, как жизнь моя, горький, и свежий, и вольный,

 море, да ветер, да чайки, блестящие бегло по склонам

 туч, угрожающих издали… — чайки, и ветер, и море…

2

Странник у нас поселился в сгорбленной дымной лачуге.

Братьям моим, рыбакам черногрудым, могучим и грубым,

он помогал расставлять по взморью мережи и часто

с ними же ночью скитался в тумане, влажном и жадном…

Только неловок он был, как недавно ослепший, и пальцы,

тонкие пальцы его — то на бурой хватке вёсельной,

то в склизкой зыб<и> сетей, — белизной

                                                                                неуместной мерцали.

Грозные братья мои, раздувая презрительно ноздри,

острые щуря глаза, молчаливо за ним наблюдали —

и вдруг, зубами блеснув, проклинали задержку иль промах.

Страннику терпко жилось: наш обычай,

                                                                                привычки, законы,

быстрый гортанный язык — все было ему непонятно.

Я поучала его: как часто на глади песчаной

белым витым черепком чертила я месяц двурогий,

домик с дымящей трубой, кита водометного, лодку,

мальчика с длинными пальцами и выкликала