Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

— Все, что я сказал по этому поводу, не касается Тесье,— возразил Пейро,— он даже не знает, что такое раскаяние, так как ни разу не сделал ложнаго шага.

Никто не отвечал на эти слова. Воцарилось молчание. Наконец Мишель заговорил с большим добродушием, чем до того:

— Вы знаете, мои дети, что у всякаго есть свои слабости, свои недостатки и больныя места; даже когда люди и не делают чего либо подобнаго, что совершают Дили и Комбели, они стоют друг друга. Что вы хотите? Мы рабы своей судьбы. Моя ведет меня по прямой линии, и я должен следовать за ней! Если ужь вы хотите знать, то признаюсь вам, что порою мне становится тошно от собственной добродетели… Линия моя скучновата. Да! Но я никогда с нея не сойду; быть может в силу того, что и на моей дороге много приятнаго.

При этих словах он повернулся в жене, которая ему улыбнулась.

— Быть может также,— продолжал он,— я инстинктивно чувствовал то, что высказал Пейро, хотя я и не психолог, и не философ. Быть может я предчувствовал что добродетель — сила. Нами всегда руководит разсчет.

— Вот видите, вы кончили тем, что признали справедливость моих слов,— торжествовал Пейро.— Знаете ли, что сказал о вас Торн, между прочим: для Тесье, корректность — талисман.

— Но во всяком случае это странно,— заметил Монде, что прямо противуположныя вещи могут способствовать успеху. Что Диль обязан быть порочным и погиб бы, если бы вздумал обратиться в честнаго человека, а Тесье обязан быть добродетельным, и ему не простят малейшей оплошности.

— Да, это странно,— согласился Пейро,— но тем не менее это так. И быть может это и лучше! это расширяет бездну, лежащую между добрыми и злыми.

— Оставьте,— заключил Мишель,— справедливости произнести последнее слово: наступит день возмездия для Комбеля, Диля и им подобным! Теперь им удивляются, говорят о них: они сильны! A это все покрывает. Успех в глазах черни все оправдывает. Но подует другой ветер, и тогда, друзья мои, картина переменится! Мы уже видели тому пример: вспомните дело Каффареля, и обстоятельства ему предшествовавшия. Мы еще будет присутствовать при последнем суде!

Встали из-за стола. Мишель произнес свою тираду стоя и заключил ее широким, красивым жестом. Затем все перешли опять в маленькую столовую, где Сусанна, с помощью Бланки, сервировала кофе. Пейро, проглотив быстро свою чашку, вышел, извинаясь неотложными делами. Кружок приобрел тогда еще более интимный характер. Тесье, не куривший сам, предложил сигару Монде.

— У тебя добрыя сигары,— вскричал тот, после перваго же клуба дыма;— ведь ты ими не пользуешься? Вероятно держишь для политических друзей?

— Конечно.

— A тебя часто они навещают?

Сусанна ответила за Мишеля:

— Почти каждый день кто либо бывает.

— Вам то же приходится и самим много выезжать?

— Более чем мне было бы желательно во всяком случае,— сказал Мишель.

— Это должно тебя развлекать?

— Ах, весьма мало, уверяю тебя! Видишь ли, ведя спокойную жизнь в этом милом уголке Анеси, где один день похож на другой, ты вообразить себе не можешь, до чего порою я устаю и душею и телом от этой жизни, до чего она мне надоедает… Она наваливается на меня как гора, и я не могу из-под нея выбиться…

— Я бы не мог жаловаться на твоем месте: такой человек, как ты, который столько делает…

— Уверяю тебя, что выдаются минуты, когда мне отвратителен вид лица человеческаго… Мне хочется убежать куда нибудь от них и этой суеты, скрыться где нибудь с семьей… и несколькимя друзьями… да, с немногими друзьями… и там проводить скромную жизнь, без борьбы, без забот, без мысли…

Между тем как Мишель говорил это, Монде с выражением удивления вопросительно глядел на него.

Мишель заметил этот пристальный взгляд, ему стало неловко и он остановился.

— Мне странно слышать такия слова,— сказал ему его друг после короткаго молчания,— от человека, преследующаго великую цель, занятаго разрешением таких важных во всех отношениях вопросов, желающаго поднять нравственность страны, улучшить мир. Что если бы твои собратья или выборщики услышали тебя…

Мишель прервал его, пожав плечами:

— Но они не слышут меня!.. Они видят только мой внешний облик, лишь то, что видят все… внутренняя моя жизнь для них сокрыта… они не знают другого, истиннаго Тесье…

Голос его стал глух.

— Неужели же ты хочешь этим сказать,— спросил Монде, и в голосе его зазвучала тоскливая нота,— что твоя рол только поза?.. что в душе ты такой же скептик, как и другие?… Что не вера в добро движет тобою, а…

Тесье вскричал:

— Конечно, нет!… Я верю в то, что целаго и тому, что говорю и всеми силами желаю блага родине… Но что ты хочешь! Выпадают часы упадка духа, слабости, даже сомнений… сомнений в себе… Ты видишь меня именно в один из таких несчастных часов.

— Я не могу тебя хорошенько понять,— возразил Монде,— казалось бы в самом деле своем ты должен бы почерпать новыя силы, и чувство исполненнаго долга должно бы делать тебя счастливым…

Тут, повернувшись к Сусанне, молча слушавшей их, он прибавил:

— Как вы это позволяете ему так говорить?

— Что же мне с ним сделать? — отвечала та.— И такия минуты находят на него чаще, чем вы думаете… Если бы вы знали, как он нервен!.. Эта публичная жизнь пожирает его здоровье и силы… а также отчасти и его сердце… Я часто проклинаю всю эту политику, я желала бы предохранить его от этой пьевры… но это невозможно: он останется на своем посту до последней крайности.

С минуту помолчали.

— Во всяком случае,— сказал наконец Монде серьезным тоном,— для такого человека, как он,— горячаго, энергичнаго, умнаго, необходима кипучая деятельность… Это дает исход его нервной силы… Без того, быть может, сударыня, вам приходилось бы еще более безпокоиться за него.

— Вообще же, все это не так важно, как кажется,— заключил разговор Мишель.— Так или иначе приходится склоняться перед судьбой, и нести выпавший на долю крест.

С этими словами он встал и подсел в Бланке, которая сидела в стороне, не принимая участия в разговоре. Он в полголоса стал беседовать с нею, между тем как Сусанна продолжала толковать с Монде. Это двойное а parte продолжалось довольно долго.

Наконец Монде зевнул раза два и Сусанна вскричала:

— Ах, вы я вижу утомлены, а я кажется бы всю ночь на пролет говорила, говорила…

— Это все железная дорога виновата, сударыня… эта дьявольская железная дорога, на человека непривычнаго…

— Ваша комната вероятно уже готова. Позвольте мне вас привести туда, я посмотрю, все-ли в порядке…

Она поднялась, Монде попрощался с Бланкой и Мишелем и вышел за Сусанной.

Несколько мгновений в комнате царствовало молчание. Бланка и Мишель, обменявшись быстрым взглядом, одновременно повернулись к двери и прислушивались к удалявшемуся шуму шагов, заглушенному наконец коврами. Потом они вновь посмотрели друг другу в глаза и Мишел, опустившись на колени у ног девушки, покрыл ея руки поцелуями. Так оставалис они, замерли, молча, прижавшись друг в другу, изливая в этих ласках, какия только и могли себе позволить, всю сладкую муку своих безразсудных желаний, свою болезненную любовь, лишь увеличенную безполезной борьбой с долгом, которая мучила и вместе возбуждала их, и перед которою их воля была безсильна.

Без слов они сумели все сказать друг другу. Руки Бланки слабо трепетали в руках Мишеля; их дыхание становилось бурным. Чувство, поднявшееся в них, было подобно разрешившейся буре, которую весь вечер предчувствовал честный Монде. Но вот глухой шум, скрип пола, ничтожный шорох заставил их вздрогнуть в ужасе, Мишель поднялся и сказал торопливо:

— Пока мы одни…

Он вынул письмо из кармана, протянул его Бланке и она быстро спрятала его за корсаж, а в обмен дала другое. Когда он вновь взял ее за руки, молодая девушка спросила:

— Чтo вы мне пишете в этом милом письме?

Тот отвечал:

— Вы увидите… Все тоже самое! что я вас люблю… что я вас люблю и что я несчастен…

Она пожала ему руки:

— Несчастны?

— О, не теперь, не в эти редкия мгновения, когда я с вами наедине, возле вас, когда я тешу себя иллюзией, что вы моя!.. Но остальное время, постоянно!.. Когда я один — я думаю о вас. Мысль о вас преследует меня повсюду. Чтобы я ни делал, чтобы ни говорил, я делаю и говорю совершенно машинально, мысль моя занята вами… Сегодня, например, на трибуне…

Она прервала его:

— Вы так хорошо говорили!..

— Не знаю, я не слышал!.. Я думал, как всегда, о вас.

— Вы даже не смотрели на меня!..

— Потому что я говорил… ах, вы отлично это понимаете!.. я говорил наперекор сам себе, своему сердцу!.. Монде сказал правду, хотя и невольно: да, я сжег свои корабли… увы, все наши надежды! Я переживал мучительныя минуты, точно я самому себе вырезывал сердце… Все планы, которые я постоянно строю с тех пор, как полюбил вас, рушились… с каждой фразой, которую я произносил, мне становилось ясно как день, что вы никогда не будете моею… я сам, своими руками разрушил нашу последнюю надежду, изломал последнюю доску, на которой мы могли бы спастись… мне хотелось закричать от боли, так жгли меня собственныя слова…