Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

— И мы все это предвидим; мы примем заблаговременно меры против этих возвратов…

Они продолжали эту беседу довольно долго, пока ее не прервал приход новаго гостя; это был весьма болтливый журналист, принесший великую новость: о свадьбе знаменитой актрисы с аристократом. Тогда разговор изменился сам собой как колесо, поворачиваемое незаметной пружиной, и все с таким-же интересом слушали, и трактовали новую тему. Разговор менялся еще не раз, переходя от театра в церкви, от высот философии к светским сплетням, пока гостиная мало по малу не опустела.

— Вот моя жизнь,— сказала Сусанна, простившись с последним визитером — так всякий день! Слова, слова…

— Ну, кое-что и интереснаго скажут,— примиряющим тоном возразил Монде.

— Я этого более не нахожу… Я наперед знаю все, что они могут сказать.

— Вы слишком развиты, как и ваши дети, или слишком нервны…

— Порою я чувствую себя такой усталой, как будто бы я за них всех говорила.

Монде посмотрел на нее своими добрыми, дружескими глазами:

— Это потому, что вы их не слушаете,— сказал он.— Вы думаете о другом!

— Нет, нет, я вас уверяю, вы ошибаетесь!.. О чем мне думать, Бог мой!

Ея голос прозвучал так надорванно, такая скорбь сказалась под притворным внешним спокойствием, что Монде был взволнован до глубины души. Но он не посмел ее разспрашивать. Он только подумал:

— Я должен все узнать; я заставлю Мишеля высказаться: он наверное мне все скажет.

Мишель пришел по обыкновению поздно, и в том лихорадочном возбуждении, которое всегда охватывало его, когда он был занят.

— Ну, идем,— сказал он,входя,— я умираю от голода, и ты, я думаю, также?

Сусанна не стала их удерживать.

— Где же нам отобедать, Монде?

— Где ты хочешь, лишь бы мы могли устроиться поспокойнее.

Они отправились в улицу Гельдер и вошли в длинную залу моднаго ресторана. Несколько человек поздоровалось с Тесье.

— Ну, здесь нам не дадут ни минуты покою,— сказал он другу, — нам нельзя будет говорить. Хочешь, в отдельный кабинет?

Метр-дотель провел их, они заказали обед и как только гарсон оставил их одних, Монде, облокотясь против тарелки с устрицами, посмотрел своему другу в глаза:

— Что у тебя такое? — спросил он у Мишеля.

— У меня? Ровно ничего…

— Не говори мне этого — ты не обманешь такого друга как я. Почему тебе скрывать от меня? Ты ведь хорошо знаешь, что мне можно все сказать… И тебе хочется высказаться,— я знаю тебя… И так, говори… это облегчит тебя…

С минуту царило молчание. Монде проглотил несколько устриц. Тесье размышлял, уставя глаза в потолок.

— Хорошо! — сказал он наконец,— ты прав, да, у меня есть кое-что… и я ужасно несчастен… У меня нет больше сил терпеть… повидимому я всего достиг, живу полною жизнью, а между тем то, что единственно мне нужно, того-то у меня и нет, то не может мне принадлежать… А между тем без этого одного я не могу жить… или оно у меня будет или я умру… Ты понимаешь?

— Да…

Последовало новое молчание. Гарсон переменид тарелки и подал бульон. Когда он вышел, Монде сказал:

— Да, я понимаю… ты влюблен, вот и все… Это опасно, я не стану спорить… Но и не смертельно. Не хорошо одно, что твоя жена очевидно все знает…

— Моя жена!? — вскричал Монде,— она не знает ничего.

— Ты думаешь?

— Я в этом уверен!

— Ну, а я этого не думаю.

— Она тебе говорила?..

— Ничего не говорила. Но она казалась мне нервной и встревоженной… Если она и не знает всего наверное, то во всяком случае подозревает… A мне так прямо кажется, что она все знает…

— Все? Ничего она не знает!

— То есть как это — “ничего”? Платонизм, значит, один, а?..

— Ну, да, платониэм, как ты говоришь… Ничего нет, потому что и быть ничего не может. Между нами стоит препятствие, которое сильнее нас…

— Честь?

Тесье отвечал на это лишь пожатием плеч.

— Муж ея твой друг?

— У ней нет мужа…

Монде, который не упускал до тех пор глотать между своими вопросами ложку за ложкой, тепер остановился:

— У ней нет мужа? Так это девица! Ах, бедный мой друг, в какое же болото ты залез!

И вдруг, точно его сразу озарило, вскричал:

— Ах, Боже мой!.. Бланка!.. Бланка Эстев!.. Несчастный! Как это тебе пришло на ум?.. Дочь нашего беднаго друга!.. Подумай только…

— Я все обдумал, мой добрый Монде, и она тоже, могу тебя уверить…

— Так она знает?

— Знает… И любит меня.

Монде в волнении встал и несколько раз прошелся по кабинету, между тем как гарсон переменял приборы:

— Но наконец,— сказал он, успокоившись,— на что же вы разсчитываете? Что думаете делать? Вы ведь уже не дети, в особенности ты? Вы должны же понимать, что это невозможно!

— Мы понимаем это…

И Мишель продолжал, как будто в бреду:

— Да, мы понимаем… мы знаем глубину бездны, которая нас разделяет… мы знаем, что никто не может нас соединить… Есть только один исход, мой друг… и часто это искушение встает передо мной: развестись и жениться на Бланке…

— A твоя жена? — вскричал Монде с сильным жестом.— Ты убьешь ее… A дети? Ты об них-то и забыл?..

— Напротив,— возразил Мишель спокойно,— я думаль о них… и понимаю, что и этот исход так же невозможен… Да я и сжег свои корабли, как ты вчера выразился, сам не подозревая, как ловко пришлись твои слова… Ты прав. Именно, чтобы уничтожить возможность отступления, я и говорил против развода. Политическая ошибка,— сказал Торн…— Но ужь это мне совершенно безразлично! Я не думаю о том, что говорю, что делаю, о своей партии…

— Знаешь-ли, что ты безразсуден! Знаешь-ли, что ведь все это просто… просто смешно, милый друг! Человек твоих лет, при твоем положении…

— Мои лета?.. но я ребенок, мой милый! Моему сердцу всего 18 лет. Я никогда не жил так, чтобы оно могло состареться, и люблю как юноша… Что касается до моего общественнаго положения, то я его каждый день проклинаю. В самом деле, будь я частным лицом…

— Ну, чтобы тогда было?..

— Ах, я сам не знаю, что говорю! Мне знаешь часто представляется, как разоблачится наша невинная тайна, переписка, свидания в церквах… Заговорят в газетах… Начнут рисовать каррикатуры, строчить заметки… Я прослыву за чудовище лицемерия. Мне останется только одно: выйти из числа депутатов и скрыться, замешавшись в толпе, а за собой оставить лай, поднятый во имя оскорбленной мною морали, добродетельной стаей Дилей и ему подобных… Да, я часто подумываю о таком исходе, и уверяю тебя, он ни мало меня не устрашает.

— Да, но ты упускаешь из виду, что твое крушение отзовется и на других. Ты не частное лицо: ты представитель известной социальной группы, известной партии… Более того, я сказал бы, что ты душа страны…

— И ты сказал бы глупость, мой милый! Если я исчезну, явится другой на мое место, более меня достойный, чтобы сыграть мою роль… Например, Торн, котораго почему-то я заслоняю собой. У этого человека нет слабостей. Он не чета другим — смышленый, всегда владеет собой, честолюбив… У меня нет никаких таких качеств, я прост и наивен…

— Искренен,— хочешь ты сказать. — Нет, ты один только и есть такой и потому-то ты и сильнее других и никто другой не может тебя заменить…

— Ты полон иллюзий на мой счет, друг! Но чтобы ни случилось, останусьли я там, где теперь нахожусь, или провалюсь, найдется-ли кто нибудь меня заменить или не найдется, не это меня мучает, не это озабочивает. Когда я думаю о своем положении, а я об этом постоянно думаю, я далеко от политики партий, общественной роли, общественнаго дела… Я думаю только о тех немногих близких людях, которых мои чувства и поступки прямо нятересуют, помимо всяких политических соображений: о моей жене, которую я не перестал в сущности любить, о моих детях, о ней… Увы! вот все эти близкия мне существа и составляют препятствие, связывают меня по ногам и рукам!.. Я могу завоевать счастие, только ценою их страданий… Вот почему я и сказал тебе, что мне нет выхода.

Гарсон явился с дичью и стал ее резать. Разговор прерывался на довольно долгий промежуток времени. Друзья сидели молча, облокотившись на стол друг против друга, каждый занят был своими мыслями. Когда они вновь остались одни, Монде медленно произнес:

— Прежде всего, мы не имеем права делать несчастными тех, кто нас любит, кто нам посвятил свою жизнь.

— Я это хорошо знаю,— отвечал Мишель. И продолжал, обрадованный возможностью излить тоску, скоплявшуюся столько времени в его сердце:

— Еслибы только ты знал, какие сумасшедшие проекты я строил! Развод еще был наиболее разсудительным. Да, я мечтал о романтическом побеге в необитаемую страну, о самоубийстве, после месяца счастья… Я мечтал о смерти… умереть одному мне… О, смерть была-бы отрадным исходом! Смерть все примиряет, все излечивает… Но все это невозможно, неисполнимо, непрактично: выхода нет…

— Выхода нет,— повторил Монде,— не находя ничего другого сказать.

Но сейчас же встряхнулся и вскричал: