Ее внутреннее эхо - Ольга Пряникова

его сына Никиты. Но девочки – это совсем другое. Сын рос сам, рос хорошо, как все дети.

Эта девочка была странная, яркая, изящная и угловатая одновременно. Понять ее было невозможно, переубедить – нельзя. Оторваться от нее – немыслимо.

Он шел по двору, торопясь, увязая в ранних ноябрьских сугробах, а снег сыпал и сыпал на фонари, на бесконечные московские пробки, на куцую Митину бейсболочку, которую он носил, так как приходилось молодиться и прикрывать наметившуюся лысину.

Снег был совершенно прекрасен, но любоваться не оставалось времени, он знал, что дома, в маленьком светящемся квадратике его ждет Катя.

В тот вечер произошло знаменательное событие, Катя решила признаться ему в любви. В форме заранее обреченной, отвергнутой, несчастной. Ясно же, что глупо рассчитывать на взаимность мужчины, который за два месяца не выразил желания поговорить по телефону. Он всегда заботился, расспрашивал о том, как прошел день, не забыла ли она поесть, хорошо ли спала, как дела на работе. Он знал, во что она одета, да она и сама каждый день присылала ему десятки селфи, но она не знала о том, как он проводит время, ровным счетом ничего.

Впервые кто-то заинтересовался ею, это было лестно, пьянило, в ее рассказах Мите она казалась себе другой – значимой, загадочной, неузнанной принцессой, прошедшей тяжелые испытания. И логика подсказывала финал сказки, в котором ее ждал уже обещанный судьбой прекрасный и стеснительный принц.

«Я люблю тебя, я впервые кого-то люблю, и я очень счастлива, хотя и понимаю, что не могу надеяться на взаимность», – писала она, только и надеясь на то, что он сейчас кинется к ней через весь заснеженный город, чтобы доказать обратное.

«Ты ошибаешься, Катенька, как ты ошибаешься, девочка моя! Я сегодня весь день бегал под снегом, так по нему соскучился, но больше ждал той минуты, когда смогу рассказать тебе об этом. И очень хотелось тебя обнять и сказать: «смотри, Катя, смотри – первый снег!»

«И что же тебе помешало?»

«Днем – работа. Знаешь, все эти совещание бесконечные. Это только так кажется, что у режиссеров очень интересная и творческая работа, объективная реальность же совершенно иная».

«А вечером?»

«Вечером?»

Катя ясно увидела, как он споткнулся, соображая, что ей сказать. Это было лучший шанс застать его врасплох. Она знала, что рискует потерять навсегда эту теплую золотистую надежду под ложечкой, что сейчас она сама и убьет свою сказку, но молчание было невыносимо.

«У тебя кто-то есть? Я так поняла, что ты свободен, но ты не хочешь переводить наше знакомство в реал, поэтому я не знаю, что и думать».

Он ответил без паузы, значит, уже тоже был готов и решился.

«Знаешь, да, фактически я женат. Мы не расписаны с Машей, но мы живем вместе уже восемь лет и оба знаем, кто мы друг для друга».

«Но ты же говорил, что не женат».

«Я и не женат. Но я не свободен».

Катя молча вышла на кухню. Там стоял маленький красный холодильник Кока-Кола, рекламный и совершенно не предназначенный для нормального хозяйства.

Впрочем, хозяйства и не было, Катя не умела пожарить даже яичницу. Но сейчас в нем стояла бутылка водки, которую Катя и выпила много, залпом, почти не морщась от отвращения. Закуски не нашлось, пришлось закуривать, как всегда, сидя на подоконнике.

Снег и вправду шел очень красивый – крупные обильные хлопья, ровно сверху вниз, облепляли ветки, фонари, карнизы. Берта стояла под окнами едва различимая, заброшенная хозяйкой.

Катя пила водку второй раз в жизни. Эта бутылка простояла у нее дома три недели. Ровно три недели, с того вечера, когда она увидела в ателье свою мать. Молодую и красивую женщину, профессиональную актрису и танцовщицу, отпрыска известной московской актерской семьи.

Между ними была смешная разница – шестнадцать лет, как между сестрами. Именно это обстоятельство когда-то и послужило причиной того, что они не стали матерью и дочерью. Но Катя всегда в мыслях называла ее – «мать».

Ворох чувств завивался в душе, но на боль это похоже не было, скорее – восторг перед ее красотой, перед знакомыми до боли руками, такими же, как и у ее бабки, как и у нее самой. Такие же руки были у новенькой малышки, которой они пришли купить ткань для новогоднего платья. Все их три лица были совершенно одинаковыми, но Катино было окрашено иной кровью, смешано с чем-то оскорбительным, чему тогда не нашлось места в приличном уважаемом семействе. Поэтому никто не мог догадаться. И мать ее не знала, хотя Катя спустилась к покупательнице сама, старалась быть ласковой с обеими и перевести разговор на личные темы.

Но мать была раздражена, решила, что у нее сейчас потребуют автограф, быстро забрала дочку и ушла, ничего не купив. И только тогда боль затопила все, нахлынув, как стена цунами в фильмах Спилберга.

Хватило сил только выбежать в соседний магазин, схватить водку и шоколадку, хотя, потом поняла – надо было брать шампанское, оно быстрее снимает спазм с окровавленной души. Но тогда она ничего не соображала, чувствовала только холод, так как забыла накинуть пальто.

Тупо пыталась понять, как скорее расплатиться, выйти, стараясь не искать взглядом машину матери, как юркнуть в свою нору и припасть к целебному источнику забвения.

Сейчас она испытывала что-то похожее и боялась, что водки может не хватить. Но хватило, даже и осталось.

Утром она с удивлением рассматривала радужные блики этих остатков, поражаясь, как снег быстро прошел и превратился в ослепительное солнце. И еще краем глаза видела она открытый ноутбук и привычное окно сообщений, полностью забитое Митиным смущением, виной, призывами, воплями и прочими эмоциями, превратившимися в маленькие черные буковки русского алфавита.

То ли от водки, то ли от яркого солнца, они не хотели складываться в слова, но смысл их был совершенно ясен, он проникал через свет и воздух прямо в кожу, в сердце, минуя органы, ответственные за разумное поведение нормального человеческого существа.

Это были ответные признания в любви.

Он самому себе казался типичным интеллигентом, эдаким очкариком в плаще без пуговиц. Смущался, когда его называли мужественным, брутальным, любил говорить о себе, что он уже старый и больной человек.

Его пятой жене было двадцать шесть лет, из которых последние шесть они прожили вместе. Юридически женой она ему не была, но себя он считал женатым, не скрывал этого. А тут вдруг скрыл.

Почему, зачем, сам не мог понять.

Сначала это казалось совершенно неважным, а потом уже он