Очарованный - Джиана Дарлинг

королем темного, пустынного королевства, частью которого он не хотел быть, но все еще правил справедливо.

Но именно отношения и различия между двумя богами войны всегда казалось, больше подходили нам с Ноэлем. Я быстро впадал в гнев, хотя с годами сдерживал свои импульсивные действия, будучи человеком быстрого принятия решений и немедленного исполнения, как Арес. Мой отец был подобен богине Афине: ученому и терпеливому, способному сформулировать план и реализовывать его на протяжении многих лет, даже десятилетий.

Если уж на то пошло, Арес побеждал Афину очень редко.

Я знал, что мне нужно измениться и адаптироваться, чтобы превзойти его.

Обида, которая была посеяна и проросла еще в детстве, укоренилась в жестоких уроках моей юности и лишь на время замедлила развитие после смерти моей матери, когда я стремился помириться с единственным родителем, который у меня остался, вылилась в буйную ярость. И расцвела.

Наконец-то у меня появилась вполне сформировавшаяся причина убить отца.

У этого разума были глаза цвета золотых слитков и душа чище, чем только что выпавший чертов снег.

Итак, я резко улыбнулся ему, когда он вытер кровь, которую я пролил из его жестокого рта. — Устрой все, — повторил я. — Я покажу Ордену, насколько я предан, и я буду этим наслаждаться.

Его повесили между двумя деревьями. Я лениво задавался вопросом, почему они не использовали подземелье или тренажерный зал, как раньше, но я был слишком слеп из-за холодного потока моей собственной ярости, чтобы обдумать это в полной мере.

Возможно, мне следовало бы это сделать.

Я не был человеком чувств. Меня воспитали с убеждением, что эмоции сродни греху нормального человека, и что грешить было моим правом как графа. Я был выше мелочных сантиментов, но достоин удовлетворения всех своих потребностей любой ценой.

И моей потребностью в тот момент было насилие.

Я хотел выразить всю свою огромную опустошенность внезапной потерей жены в день нашей свадьбы, уничтожив ублюдка, подвешенного между двумя ясенями.

Он был беднягой, у которого не хватило ума и хитрости совершить свое величайшее преступление против Ордена, любя своего раба. Преступление, которое мы разделили.

Я изучал его побежденную позу, пропуская через руку конец кнута «девятихвостый кот». Его темная голова была склонена между плечами, из раны на щеке капала кровь на траву. Один из братьев избил его так, что это заставило его повиснуть как рождественский гусь. В прошлые годы я бы не подумал о том, заслуживает ли он того, что ему предстоит. Моя фундаментальная апатия всегда распространялась на Орден. Это были владения моего отца, и только его воля удерживала меня прикованным к ним.

Теперь мое сердце проснулось от сна длиною в целую жизнь, и меня тронул этот несчастный педераст, висящий на запястьях. Без сомнения, его раб уже был мертв, о нем заботился один из скрытных и смертоносных помощников общества, который всегда действовал только из тени и никогда не показывался на общественных мероприятиях Ордена.

Было так много троп, которые могли привести меня к этому положению между этими массивными ясенями, сломанному любовью и наказанному людьми, которые никогда не могли понять такого чувства.

По иронии судьбы мне пришлось наказать его за это.

— Ты уверен, что готов к этому, старина? — дружелюбно спросил меня Мартин Говард, дружелюбно похлопав по спине.

Он не был другом.

Он был братом Агаты Говард, женщины, на которой Орден и, в частности, Ноэль много лет убеждали меня жениться.

Они были частью самой амбициозной и бессердечной семьи в истории британской аристократии, и многие из них мне всегда казались невероятно неприятными.

Тот, кто жаждет власти, никогда не достигнет ее, по крайней мере, лишь ненадолго.

Как и уроборосы (прим. переводчика «свернувшиеся в кольцо змеи или ящерицы, кусающие себя за хвост»), они в конечном итоге съедали только свой хвост.

Я бесстрастно посмотрел на Мартина и продолжил чувственно проводить кнутом по ладони. Ощущение в моих руках было такое же, как у питчера с бейсбольным мячом или художника с кистью. Это был мой рабочий инструмент, оружие, которым я владел с точностью и страстью, чтобы создать шедевр на женском теле.

Как и многие другие, которые я создал на золотисто-коричневой коже Козимы.

Гнев выжег все оставшиеся у меня в голове опасения.

Мне пришлось показать Ордену, что я такой же язычник и бесчувственный человек, как и они.

Мне пришлось до самого конца доказывать, что я на их стороне, чтобы, когда я узнаю, какой из этих ублюдков забрал у меня Козиму, и пойду за ними, они не сумеют это предвидеть.

— Конечно, ты готов, — захохотал Мартин. — Ты родился готовым к этому обществу, с таким отцом, как Ноэль.

— Acta, non verba, — заявил Шервуд, отходя от массы людей Ордена за моей спиной, чтобы поговорить со мной.

Свадьба давно закончилась, гости разошлись по домам, не получив объяснений, почему невеста вдруг рано легла спать.

— Не словом, а делом, — перевел Шервуд, как надменный засранец, хотя он знал, что и Мартин, и я прекрасно понимали латынь. — Докажи, что ты один из нас после этой позорной свадьбы, Дэвенпорт. Этот человек грубо нарушил основные правила этого общества. Не влюбляйся в своего раба. Они предназначены для того, чтобы утолить искушения вашего тела и изгнать демонов из вашего разума, но они никогда не достойны вашего внимания.

— Я знаю правила, — сказал я шутливо.

Шервуд и Говард быстро переглянулись.

Моя невозмутимость перед лицом собственных проступков, почти точно отражавшая проступки педераста, подлежащего наказанию, смутила их.

«Был ли я идиотом?», — думали они.

Нет, Александр Дэвенпорт, лорд Торнтон и наследник герцогства Грейторн, был одним из самых богатых людей в Соединенном Королевстве и сколотил одну из самых прибыльных медиа-компаний в мире.

Тупым я не был.

Так какое же еще объяснение может быть у моего абсолютного спокойствия?

Что ж, он явно не любил своего раба.

Не любил, раз его не волновало исчезновение раба и наказание того, кто совершил это самое преступление.

Я видел, как мои манипуляции заманивают их в свою паутину, и двинулся вперед, чтобы убить.

— Я женился на рабыне и стал последним гвоздем в гробу моего презрения к ее отцу. Он убил мою мать, но до того, как я убил его, он знал, что значит, когда у него окончательно и полностью отобрали кого-то, кого он любил.

Они не знали, что Амедео Сальваторе не умер. Я сомневался, что даже Козима знала, что я знаю о ее уловке.

Ни один человек, столь умный,