Так они жили - Елена Ильина-Пожарская

А в девичьей Гриша и Надя вытаскивали пялечниц из-за пялец, причем многие из них ворчали.

— Вот теперь играй, а потом выговор будет, почему мало нашили… Уроки надбавлять станут!

Калька, настоящее имя которой было Аскитрея (у бабушки была слабость давать дворне необыкновенные имена и еще необыкновеннее их сокращать), худенькая девушка лет 25, цыганского типа, не ворчала. Она знала, что ее работой дорожат и даром бранить не станут, и была радехонька разогнуть спину после целого дня сидения за пяльцами.

Играть отправились в залу. Это была огромная комната в два света [5], с белыми стульями по стенам, старинным роялем и тусклыми зеркалами в простенках. У каждого зеркала стоял столик на тоненьких ножках, а на нем или канделябры, или часы, или ваза — вообще, что следовало по тогдашней моде.

В самом углу залы на затейливой подставке стоял акварельный портрет императора Александра I с его собственноручной надписью, пожалованный Григорию Сергеевичу Стоцкому, дедушке Гриши, в честь которого внук и был назван.

Этот портрет хранился в семье как святыня, и им немало гордились и старшие, и младшие.

Сперва игра заключалась в фантах, пении, хороводах, но это скоро надоело Грише, и он начал требовать, чтобы играть в жмурки.

— Ну, ладно, баринок хороший, Григорий Сергеевич, — поддержала его Аскитрея, — только, чур, посередке бегать, а то как раз этого тонконогого черта спихнешь, — засмеялась она, показывая на подзеркальные столики.

— А ты при барском дите не чертыхайся, охальница этакая! — проворчала няня, сидевшая с чулком у окна.

— Извините-с, нянюшка, с языка сорвалось.

— А вас, нянюшка, Алевтина Платоновна звали вниз чай пить-с, — заявила только что объявившаяся толстая, неповоротливая Маша, с которой ни Надя, ни Гриша не любили играть именно за ее неповоротливость.

С уходом няни игра стала еще шумнее и веселее.

Аскитрею Грише никак не удавалось поймать, хотя ему, несмотря на протест Жени, требовавшей во всем справедливости, платок завязали так, что он мог одним глазом взглянуть. Ловкая девушка так быстро увертывалась, что мальчик начал выходить из себя.

— Да дайся ты ему, чего барчонка гневить, того и гляди нажалуется, — шептали ей подруги, а она только смеялась и повторяла, сама увлекаясь игрой:

— И в жисть не дамся… Назвался грибом, так полезай в кузов… Ну, Григорий Сергеевич, барин разумный, лови же… Неча мух ртом имать…

Насмешки девушки еще более раззадорили Гришу. Он носился по зале без всякой осторожности и, думая поймать Аскитрею в углу, где стоял портрет, разлетелся туда со всех ног. Он уже протянул руку, чтобы схватить ее за платье, но та снова увернулась, а мальчик, не рассчитав расстояния, налетел на стоявшую у самой подставки Машу.

Послышался крик ужаса. От сильного толчка Маша не устояла на ногах и упала прямо на подставку. Подставка грохнулась, а портрет императора отлетел чуть не на середину комнаты…

— Батюшки! Ах, беда какая!!. Ну, девоньки, смерть нам теперь!.. — послышались восклицания девушек, а Гриша, поднимаясь с полу, сердито бурчал:

— Это не я! Это Машка толстомордая! Я не виноват!

Аскитрея тем временем бросилась к портрету, думая, нельзя ли скрыть беду.

Но это было невозможно. Тонкое стекло лопнуло, а от рамки отлетел уголок.

Надя со страху даже заплакала, а Гриша упрямо твердил:

— Это не я… это Машка…

— Как не ты? Конечно, ты. Ведь она спокойно стояла, а ты на нее набежал, — волновалась Женя, — но ведь ты не нарочно… Бабушке так и скажем.

— Не хочу говорить бабушке… Не я разбил, а Машка… Не я, не я!..

— Ну, что тут — Машка. Уж коли вы с себя вину сваливаете, так я ее на себя приму, — заявила Аскитрея, сурово поглядывая на барчука. — Авось трех шкур не спустят. Пожалеют Калькину спину хоть из-за того, что паутинки в шитье без нее делать некому. А коли на Машку сказать, быть ей на скотной, давно до нее экономка проклятая добирается.

— Это уж как есть… И бесстрашная же ты, Калька… Отдерут тебя как следует, — послышались голоса.

Маша стояла как пришибленная, она даже не могла защищаться от обвинений Гриши, хотя ясно сознавала, что была тут ни при чем.

— Гриша, так ты не хочешь бабушке признаться, что нечаянно разбил портрет? — спросила Женя.

— Что мне признаваться, когда не я сделал, — бормотал Гриша.

— Так я скажу!

— А я отопрусь, скажу — Машка.

— Барышня, матушка, оставьте. Ведь его, баловня, скорее, чем вас, послушают, — уговаривали девушки Женю.

Но Женя побледнела, глаза ее засверкали, и она проговорила как бы через силу:

— Хорошо. Я не знала, что у меня брат не джентльмен. Девушки, не бойтесь, портрет уронила я и сейчас пойду извиниться за это перед бабушкой.

— Совсем не ты!.. Машка разбила!.. Она и винись, — хотел удержать ее брат.

— Стыдись, а еще хвастаешься, что ты — Стоцкий, — сказала Женя и, взяв осторожно портрет в руки, твердым шагом стала подыматься по лестнице наверх.

— Ну и молодец, барышня! Вот говорили: испорченная, мол, все по-бусурмански ладит. А видно, нет: бусурман-то кто другой, а не она! — торжественно заявила Калька и ушла, махнув рукой, к себе в девичью.

Глава V

В чулане

Старшие продолжали сидеть в комнате наверху у камина и разговаривали как раз о детях.

Бабушка и Сергей Григорьевич убеждали Ольгу Петровну, что английское воспитание испортило Женю и ее надо исправлять.

— Самознайкой будет. Не пристало девочке такие тоны задавать. Уж и верно Гришенька ее «маркграфиней» прозвал… Острый мальчик… Огонь…

— Мне не нравится, — говорил отец, — что в ней фанаберии много. Никогда она не поплачет, не попросит прощения как следует, точно век права.

И точно в подтверждение слов отца Женя спокойно и даже с некоторой гордостью вошла в комнату с поломанным портретом в руках. Она знала, что права, что совершает великодушный поступок, и это сознание совершенно заглушило в ней чувство страха.

— Бабушка, простите меня: я нечаянно толкнула портрет, и он упал.

— Что?!! Императора портрет упал? Где он, покажи!.. Покажи!.. — с ужасом закричала бабушка, вырывая из рук девочки портрет.

Увидев разбитое стекло и попорченную рамку, бабушка вообразила, что портрет погиб. В комнате уже смеркалось, и сразу разглядеть было нельзя.

Сергей Григорьевич поспешно зажигал свечу, у него от страху тоже дрожали руки, а Ольга Петровна смотрела с тоскливым ужасом на свою непокорную дочь.

— Ах ты, негодница! Скверная девчонка! Да как же ты смела!?.

— Бабушка, да говорю же я вам, что нечаянно, — перебила ее Женя.

— Нечаянно! Еще бы ты нарочно этакое учинила. На хлеб и на воду тебя посадить надо… Пошла в угол!..

— Портрету ничего не сделалось, — продолжала уже с обидой в голосе Женя. На нее никогда никто так не кричал. — Только стекло разбилось, да…

— Ты еще рассуждаешь? Со мной, матушка, разговоры коротки… Я, как твои родители, миндальничать не буду, на-ко ты! Этакую, можно сказать, беду наделала да еще умничаешь. Ты знаешь ли, что ты сделала! Царский лик на пол брякнула! Твоему деду это было пожаловано… из собственных рук императора!. Да что с тобой разговаривать, настоящая деревяшка, ни слез, ни раскаяния. Марш наверх! Сведите ее в темную комнату, и не сметь до моего приказа выпускать!

Женя побледнела. Сознание незаслуженной обиды, страх и стыд перед наказанием сжали ее сердце, и она чувствовала, что если раскроет рот, то сейчас же расплачется, а этого девочка не хотела допустить.

А прибежавшая при известии о беде нянька твердила ей сзади громким шепотом:

— Проси у бабиньки прощения… Припади, поцелуй ручку.

— Портрет цел. Посмотрите, маменька, ни царапинки, — проговорил Сергей Петрович на французском языке, к которому прибегал в важных случаях жизни.

— Где, покажи! Ну, счастлив твой Бог, что все уцелело, а то бы не миновать тебе розги… А в темной комнате все-таки посиди. Не столько за вину, сколько за твое поведение, за мины твои дерзкие…

Женя повернулась и молча пошла из комнаты.

Бабушка, ожидавшая слез и просьб о прощении, еще сильнее рассердилась.

— А? Каков характерец? Ох, плачет по тебе розга, девица прекрасная! Свести ее в большой чулан! Ничего не давать до восьми часов, а затем — стакан воды и ломоть хлеба… А тебе, матушка, кукситься нечего, твоей же дочке добра желают. Надо же из нее эту дурь выбить, — обратилась Александра Николаевна к тихо плакавшей Ольге Петровне.

Нервы бедной женщины настолько были разбиты болезнью, что у нее не хватало сил для борьбы, хотя она и чувствовала, что к ее девочке относятся не совсем справедливо. Кроме того, она боялась свекрови, никогда не относившейся к ней особенно ласково.

— Я, маменька, совершенно с вами согласен, — заговорил Сергей Григорьевич. — Надо что-нибудь предпринять. Я уже об институте подумываю.