Змеиные слезы - Элеонора Гильм

слышал о таком.

***

Когда ворота дома Орхана-әфәнде за ней закрылись, Фарида решила: жизнь ее ничтожна и пути исцеления не сыскать. Она могла бы вернуться к родителям, но не осмеливалась осквернить их своим приходом. Она могла бы прийти в богатый дом и просить милостыню, но считала такой путь позором.

Фарида отправилась туда, где упокоился ее драгоценный Самат. Молилась три дня и три ночи. Ни единой слезы не пролила на розовый куст, что пускал новые корни. Пророк завещал женщинам не плакать там, где лежат мертвые. Фарида чтила его слова.

А потом отправилась на гору и ждала змей, что напоят ее плоть ядом. «Ты призываешь погибель, о том мысли твои. Ты на пути к смертному греху— интихару12. Лишь Аллах в праве решать, кому жить, а кому умереть», – сказал бы ей человек мудрый и прогнал дурное желание, но рядом с Фаридой не было никого.

Змеиный падишах не дал совершить непоправимое. В аду, объятая огнем, она бы вновь и вновь умирала от яда с именем сына на устах.

***

Мед, собранный лесными пчелами, таил сладость. Фарида раз за разом обмакивала ложку, слизывала яство, жмурилась – и тут же укоряла себя, что может наслаждаться чем-то и глаза ее сухи.

– На тебе нет вины, – сказал Змей.

Она подавилась медом и кашляла целую вечность, пока не пригубила из золотого кувшина, где никогда не заканчивалась цветочная вода.

– Подумай, кому нужна была смерть твоего сына, хатын.

И больше Змей не сказал ни единого слова. Как ни молила его, как ни повторяла: «Я пустая и слабая женщина, моя мудрость не проснется никогда, моя душа больна. Открой же мне все, что знаешь, о Падишах!»

Спустя три дня Фарида сказала ему, кто желал смерти Самату. Змей похвалил ее и назвал свое истинное имя, Елан, как награду за прозорливость.

***

Змей и сам не знал, откуда появился их род. А знают ли люди, откуда явились они? Все сотворены Всевышним.

На берега Идели много-много лет назад прилетели крылатые Змеи. Ужи, гадюки и ящерицы безоговорочно признали их власть над собою. Старший в роду сын нарекался Еланом, правил подданными своими справедливо и честно.

Но люди явились на эти земли, задумали основать город и по наущению коварного чародея сожгли траву и змей. Подданные восстали против рода Елана, обвинили падишахов в трусости. В живых остался лишь один – белый Змей с красными всполохами, и стал он таким от горя13 и сомнений.

– Род мой пресечется через сотню лет, когда я умру.

Фарида протянула дрожащую руку, коснулась красной чешуи, каждая из них была размером с ее большой палец. Елан оказался горячим, недаром каждое утро зажигал дыханием факел. Она отчего-то вспомнила Орхана-әфәнде и не ощутила в сердце ни тоски, ни обиды.

– Ты хочешь явиться в дом своего мужа и указать на Туфана, и обвинить его в смерти? Я помогу тебе. Ты устыдишь всех и докажешь свою правоту.

– Сына мне не вернуть. А кара настигнет убийцу. Я уверена.

Змей глубоко вдохнул, этот вздох тут же очутился где-то возле сердца. Фарида не спрашивала, отчего всякое его слово, зевок или редкий смех отзывались в ней. Видно, так устроен род Змеиных падишахов, что неслышимая речь их заполняет все вокруг – живое и неживое.

***

– Самат, Самат, сынок…

Ночью сладкая вода из золотого кувшина была бессильна. На устах ее было стосладкое, стогорестное имя. Во снах она вновь кормила его грудью, стирала изляпанные штаны, отбирала десятый баурсак14 из липких ручонок. Пыталась задушить рыдания, вдавливала лицо в мягкую перину, кусала руку, и скоро постель ее пропитана была солью, точно горькое озеро.

Елан всегда молчал, не высказывал своего недовольства. А может, его сон был столь крепок, что он не слышал стоны ничтожной хатын? Фарида не тревожила попусту, не жаловалась, не просила выпустить ее из пещеры. Да и куда ей было идти? Теплое обиталище Змеиного падишаха было поистине лучшим прибежищем для ее измученной души.

Однажды после ночи, когда Фарида вновь видела черного скакуна, оскал его был страшен и походил на белозубую улыбку Туфана, когда она рыдала в голос и просила Всевышнего о милости, Елан, поедавший мед из большого горшка, сказал нежданное:

– Я могу подарить тебе забвение, хатын.

Фарида не осмелилась спросить, как Елан избавит ее от мук. И целый месяц ходила в раздумьях, отпивая из золотого кувшина. Разве можно забыть Самата? Если залить чернотой, что останется в ее никчемной жизни?

Но в день, когда она наяву услышала звонкий смех сына и подумала о близком безумии, Фарида пришла к Змею, поклонилась ему и сказала: «Я готова».

***

Он говорил: подобное не свершалось уже тысячу лет.

В низком, подобном гулу камнепада голосе его Фарида тогда услышала страх.

Она выпила зелье, что в тысячу раз слаще воды из золотого кувшина. Она повторила: «Мин елан булырмын, һәм бу дөрес15» тысячу раз, и язык ее устал двигаться. Елан считал, и пещера гудела от его слов.

А потом Фарида упала в пропасть и взлетела оттуда змеем.

Слабая хатын обернулась сильным чудищем. Чешуя ее была черней воронова крыла, синие всполохи гуляли по крыльям и хвосту, в пасти оказалось много зубов. Ноги орлиные ступали, и тряслась земля. Когти были острее сабли джигита. Она приняла имя мужа – Елана – и стала хозяйкой теплой пещеры, сундуков и змеиного воинства.

Муж покидал пещеру лишь ночью. Она решилась взлететь не сразу. Все боялась упасть на твердую землю и разбить свою грудь, так и не поняв, каково это быть частью великого рода Змеев.

Елан ласково увещевал ее, говорил, что первый полет ее будет прекрасен. Змей научился быть добрым мужем, расправлял свои огненно-красные крылья, показывал, как разбегаться и взлетать с горы. А когда она сделала все, как велел Змей, ощутила ласковые касания ветра и услышала голос неба, обрела счастье.

***

– Ты помнишь имя Самат? – спросил однажды Елан, любимый муж, Змеиный падишах.

– Не помню. Знаю, что имя человечье. А боле ничего. Зачем ты спрашиваешь меня, Елан?

– Забудь, жена, – ответил он.

Под ними простирался дремучий лес, просыпавшийся от многомесячного сна. Сверкала в лунном свете Идель, на шкуре ее полно было льдин, но в воздухе пахло новым началом.

Через месяц Елана снесла яйцо на мягкий, крытый лучшим бархатом диван. День и ночь проводила над ним, боясь оставить хоть на миг. Когда посреди лета скорлупу пробил крохотный Змей и