А что мы будем делать потом? - Сибилл Саймон

Клод и Кэрол хорошо сработались, понимали друг друга с полуслова, и Клод предоставлял девушке полную свободу действий во всем, что касалось работы. Он понимал, что может вполне на нее положиться. Не будь ее, Клод продолжал бы пропускать важные встречи, что постоянно случалось с ним до появления Кэрол.

Все это было гораздо важнее, чем мелкие стычки и перебранки, которые он так обожал. Пикироваться с Кэрол было сплошным удовольствием! С его склонностью к театральным эффектам из каждой такой пикировки выходила грандиозная сцена со вспышками ярости и демонстративным хлопаньем дверью.

Конечно, чтобы это понять, надо было хорошо знать Клода Бэрримора. Каждый, кто в первый раз переступал порог квартиры Клода и сталкивался с ее хозяином, без сомнения, принимал его за душевнобольного.

Клод остановился в дверях.

— Я очень боюсь зубных врачей, — с неподдельным страхом произнес он.

— В самом деле? — Кэрол не смогла сдержать издевательски-сочувственный смешок. — Как мне вас жалко! — добавила она не слишком убедительно.

Клод пронзил ее испепеляющим взглядом.

— Не лгите, мисс Бартлетт. Вы не способны испытывать жалость, потому что вы садистка, которая только радуется, когда противники повержены и рыдают от страшных мучений.

— Ну, ну, не переживайте так, — утешила Клода Кэрол. — Визит к стоматологу не будет стоить вам головы.

Театральным жестом он прижал ладонь ко лбу.

— Это так, но я могу лишиться коренного зуба, а это значит, что не смогу сегодня выступать. Вам-то на это решительно наплевать — вы преспокойно отправитесь к своему профессору и бросите меня на произвол судьбы.

— Может быть, я еще буду здесь, когда вы вернетесь.

— Чтобы насладиться моей болью? Нет уж, благодарю покорно, — с достоинством провозгласил Бэрримор и вышел из кабинета, с треском захлопнув за собой дверь.

Стояла чудесная октябрьская погода.

Кэрол пила чай, сидя на скамейке под сгибающейся под тяжестью плодов яблоней и печатала на старомодной портативной пишущей машинке, с трудом разбираясь в замысловатых закорючках рукописи молодого профессора математики Кеннета Ломбарда.

Сказать по правде, Кэрол мало что понимала из того, что ей приходилось печатать. На бумагу ложились важные таблицы и цифры — подтверждения сенсационного математического открытия. Все последние месяцы Кеннет Ломбард посвятил работе над рукописью, которой предстояло стать весомым вкладом в решение проблемы, над которой давно бились многие ученые с мировым именем.

Работа у Кэрол и профессора продвигалась вперед туго. То, что сегодня печатала девушка, завтра вполне могло оказаться в мусорной корзине. Профессор Ломбард был очень критичен, в особенности к самому себе.

Кеннет Ломбард являл собой полную противоположность Клоду Бэрримору. Он был немногословен, серьезен и замкнут, настоящий молодой ученый, очень рано достигший профессорского звания, душой и телом преданный одной лишь математике.

Жизнь, проносившаяся за пределами живой изгороди из тиса, не задевала Кеннета. Кэрол он казался отрешенным от мира и весьма старомодным. Девушка работала у профессора в течение трех месяцев, и за все это время он ни разу не сменил свой наряд — толстый, домашней вязки свитер и потертые джинсы. Светлые волосы всегда коротко острижены. Портрет довершало узкое, жесткое, четко очерченное лицо с упрямо сжатым ртом. Кеннет носил очки без оправы.

Он был не из тех, кто долго ходит вокруг да около. Еще будучи студентом он решил посвятить себя математике и с тех пор не отступал от этого решения.

Правда, в данный момент Кеннет бродил по своему саду в задумчивости. Вот он подошел к грушевому дереву и принялся долго и обстоятельно выбивать об его ствол пепел из трубки, прежде чем снова набить ее душистым английским табаком.

Гуляя, он не потревожил Кэрол ни единым словом. Казалось, девушка для него совсем не существует. Однако через несколько минут он вдруг появился у ее столика с чашками чая и печеньем и поставил все это рядом с пишущей машинкой.

Профессор Ломбард обладал чертами, которые весьма импонировали Кэрол: он буквально излучал надежность и основательность, в нем не было и тени легкомысленности Клода Бэрримора, а что касается личной жизни, если о таковой вообще можно говорить, то ее нельзя было и сравнить с беспутным поведением молодого актера.

Вот и теперь профессор не спеша прогуливался по саду.

— Я вот думаю, — начал он, медленно подбирая слова, и Кэрол подняла голову от машинки. — Не стоит ли переделать этот последний абзац.

Кэрол изобразила на лице ужас.

— Ох, профессор, не хотите же вы в самом деле снова его исправлять?

Кеннет задумчиво поерошил коротко остриженные волосы.

— Я еще окончательно не решил.

— Но вы переделываете этот абзац по три раза на день в течение недели, — в сердцах воскликнула Кэрол. — Если вы и дальше будете так к себе придираться, то мы просидим здесь до будущего года, и сборник выйдет без вашей статьи.

Кеннет усмехнулся.

— Мы оба должны сделать статью как можно лучше.

— Не знаю, как вы, — огрызнулась Кэрол, — но я работаю изо всех сил.

Кеннет окинул Кэрол насмешливым взглядом.

— Уж очень вы нетерпеливы, мисс Бартлетт.

— Я не нетерпелива, — возразила Кэрол, — просто мы находимся в цейтноте. Не забывайте, что работу надо сдать в конце ноября. Кроме того, хочу вам напомнить, что вы собираетесь в отпуск.

Кеннет призадумался.

— Ах да, отпуск… У меня, знаете ли, есть один друг, который готов уступить мне на отпуск свой дом в горах… Но, боюсь, что до Рождества с отпуском ничего не выйдет.

— Ах, не выйдет? — энергично заговорила Кэрол. — Вы работаете над этой проклятой рукописью целое лето. У вас нет ни одной свободной минуты, так подумайте, наконец, о себе и воспользуйтесь отпуском, пока год не кончился.

— Уж очень вы категоричны, — жалобно произнес Кеннет.

— Нет, я просто разумна, — вздохнув, возразила Кэрол. — Должен же хоть кто-то о вас позаботиться, иначе работа вас сожрет с потрохами. Кстати, мне тоже приходится не сладко — ведь у меня есть еще одна работа — у Клода Бэрримора.

— Почему бы вам не бросить наконец этого Бэрримора? — в голосе Ломбарда появились незнакомые доселе нотки.

Кэрол постаралась ответить со всевозможной объективностью:

— Эта работа доставляет мне определенное удовлетворение: его безалаберность — удивительный контраст сухой научной педантичности, царящей в вашем доме.

Кеннет тотчас же недовольно наморщил лоб.

— Бэрримор — глупый, тщеславный человек, вообразивший себя гениальным актером.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});