Русская фантастика – 2017. Том 2 (сборник) - Вячеслав Бакулин

И не важно, что все тут поглядывали на меня снисходительно.

3

Никто не спорит, весь мир – театр.

Никто не спорит, все женщины, мужчины – актеры.

Эти тезы уже несколько столетий ни у кого не вызывают сомнений.

Но пенсеры хотят не просто играть. Они хотят играть только самих себя. Они хотят играть то, чего не успели доиграть в прошлом.

С игры все начинается, игрой все кончается.

Я никогда не встречался со Счастливчиком, но, наверное, узнал бы его.

У него лицо, наверное, желтое, как текучий песок. Он наверняка из самых неукротимых пенсов. У него злые глаза. Впрочем, это все вздор. Я незаметно потянул носом, но не почувствовал никакого запаха.

Смеющиеся лица, стилизованные морщины, тату.

Кто-то улыбнулся, кто-то проводил меня невнимательным взглядом. Я не представлял для пенсеров особенного интереса. Ну, идет молодой чел, почему нет? Когда-нибудь состарится и он. Мы не знаем, на что способен такой молодой чел, может, он давно в игре. Как, скажем, пенсер Ван Ду, прыгающий с парашютом. Семьдесят три прыжка для такого столетнего пенса не рекорд, и прыгает он с тридцати километров. Душевную его гармонию трудно нарушить, потому что живет он, в сущности, за облаками. А вот пенсер Глухой (девяносто девять лет) до сих пор активно и успешно занимается экспериментальной биохимией. Он любит Реальные кварталы, где есть возможности заниматься настоящей наукой. Пенсеру Глухому удалось выявить сложные внутренние механизмы саморазрушения человеческого ДНК. Этим он сразу окупил свою старость.

«Как я сохраняю мозг в рабочем состоянии? Я им пользуюсь».

И пенсер Глухой не просто пользуется своим мозгом, он помогает другим.

Он оказался тем единственным человеком, который не уснул в Седьмом (южном) квартале Дин-ли, когда этот квартал накрыло болезнью Дица. Пустые дома, вялые липы, в один день полностью пожелтевшая трава.

«Только спать, спать, спать и не видеть снов».

Болезнь Дица не убивает, она выключает жертву из жизни.

Чтобы разбудить спящих, понадобился мозг именно пенсера Глухого.

Под каменными рострами мелькнула женщина, напомнившая мне Иду Калинину.

За последние двадцать лет Ида Калинина (в прошлом – великая гимнастка, потом тренер) посетила места последнего упокоения многих известных, да и неизвестных людей. Мрачные слухи о пограничной реке Стикс всегда казались ей нелепыми. «Просто мы не имеем оттуда никакой информации». Пенсер Ида Калинина всерьез мечтает когда-нибудь вернуться оттуда. Она мечтает стать первым пенсом, действительно вернувшимся оттуда. Почему нет? Все понимают, что нельзя без надежного скафандра и мощных тормозных систем сойти с околоземной орбиты живым. Но Ида Калинина верит: оттуда можно вернуться.

Цэвэр. Чудо чистое.

4

«Будь счастлив, это здорово все упрощает».

Женщина в белом перехватила мой взгляд и пожала плечами.

Не всем нравятся малярийные цыплята, каким я, наверное, выглядел в ее глазах.

Но ведь и не все пенсеры нам нравятся. Многие молодые челы уверены, что рано или поздно татуировка даже на самом спортивном теле обвисает и гаснет, при этом тату – все равно искусство. Постоянно носить искусство с собой – это повышает самооценку. На выбритом виске высокого старика я увидел оранжевую звезду. Волосы разноцветными пучками торчали над головой, но висок был выбрит.

Праздничными драконами плыли над рекой облака.

Выгнутый мост походил на смазанную зноем радугу, вода матово серебрилась, на столиках волшебно вспыхивала стеклянная и фарфоровая посуда. Огненные фонтаны, праздник живых цветов. Пенсеры не печалились. Подумаешь, на всех не хватит живой воды, что-нибудь придумаем. Подвяжем пучками волосы, сменим тату. У нас головы совсем голые? Зато их можно красиво расписывать. У нас выпученные выцветшие глаза? Зато мы умеем, как пауки, ползать по скалам.

На открывшейся за поворотом площади я увидел игровую площадку, над которой, как последний штрих неведомого стилиста, парила в воздухе огромная массивная балка с отчетливыми, даже издали просматривающимися потеками янтарной смолы. Запах свежеспиленного кедра всегда приятен. Было видно, что кое-где к балкам приклеились бабочки. А на самой игровой площадке завалилось на борт деревянное судно с мачтой, украшенной веревочными реями и вантами.

«У нас немногие играют на флейте».

Улыбка. Бибай. Будто бабочка вспорхнула.

И я впервые ощутил неясную тревогу («тетки»).

Это было невероятно. Это походило на недосмотр, на ошибку. Я никогда не задумывался о такой возможности, но рядом, совсем рядом, в трех-четырех шагах, за отдельным столиком сидела Алмазная незабудка. На ней был кардиган крупной вязки и самый обычный печатный беретик. Ничего вызывающего. Но внезапный холодок пронзил меня. Я не видел ее пять лет. Алмазная не встала, увидев меня, и вообще смотрела без улыбки. Листочки юного мышиного горошка выглядят, может, нежнее, не знаю, но Алмазная, как и пять лет назад, была похожа только на незабудку. Алмазики в розовых слегка оттянутых мочках. Никаких морщинок, намека на них. Румянец – не наведенный, густые ресницы – свои. При таком лице даже кривые ноги женщину не испортят, а у Алмазной и ноги были само совершенство. И она, несомненно, чувствовала себя своей среди многих пенсеров, пестрых как зебры, украшенных самыми наглыми прическами и татушками.

Рядом с Алмазной сидел пенсер.

Этот, конечно, был в тату и в морщинах.

Старый, даже древний, хотя это его не портило.

Он тянул через трубочку какой-то синий напиток и делал это значительно, неторопливо, втягивая узкие щеки. Ни одного лишнего глотка. Он все заранее отмерил. Было видно, что он выпьет ровно столько, сколько заранее определил. Похож на ископаемого проконсула, подумал я, только дикости не хватает. Такими были наши далекие предки, хоть сейчас отдавай его археологу. Счастливчик? Обычно «тетки» точно выводят на цель, но я колебался. Тяжелые челюсти… мрачный взгляд… низкий лоб, припорошенный седыми кудряшками…

Я спросил: «Как ты?»

Она ответила: «На свой возраст».

Тридцать шесть. В таком возрасте вопросы о здоровье звучат нелепо («тетки»). Проконсул, впрочем, не обратил на мой вопрос никакого внимания. Просто я, видимо, прервал их разговор.

«Все в этом мире – для человека…»

«…пока не знаешь истинных масштабов».

Наверное, я помешал им, иначе Алмазная не стала бы удерживать проконсула.

А она удерживала. Рука ее – тонкая, загорелая, без единой морщинки, лежала на грубой, мощной, расцвеченной алыми и синими узорами руке проконсула. Если это действительно был Счастливчик, он, похоже, неплохо шлифовал какую-то там историю. «В мире, созданном не тобой, не все доступно пониманию». Произнося это, спутник Алмазной и впрямь напомнил мне проконсула – зубастого примата, вымершего десятка два миллионов лет назад.

Алмазная улыбнулась и убрала руку.

Это ее движение (не примирило) объединило нас.

Но я снова почувствовал тревогу («тетка»). Я чего-то не понимал.

Кажется, и проконсулу не понравилось движение Алмазной. Помни, Лунин, сказал я себе, помни, что ты давно уже не практикант, а она давно не наставница. Помни, что ты – сотрудник Отдела этики, и твоя тонконогая беда встречается не с тобой, а с каким-то зубастым пенсером.

5

Прошлое – мертвое время.

Прошлое – это умершее время.

На игровой площадке, метрах в десяти от нашего столика, под плавающей в воздухе кедровой балкой хромой игрок в седых дредах привязывал к мачте накренившегося деревянного судна робко вскрикивающих сирен. Гибкие, с крыльями из рябых, как у кукушки, перьев, лысые, Гомер бы сказал: гологоловые. Мелкие сиреневые цветочки украшали кожу сирен как фантастические кружева. Может, такими они и были когда-то, почему нет?

Меднокопытные кони… Золотые гривы…

Проконсул тяжело смотрел на меня, но тревога исходила не от него.

Я чувствовал – я в игре, но в какой? Еще я чувствовал, что не понравился проконсулу. Может, какой-то сбой? Может, информационная подзарядка в камере Т оказалась не на высоте и «тетки» смазали подачу, или просто проконсул был в том возрасте, когда наглых молодых челов не замечают?

Но я-то все замечал. И алмазики в прелестных ушах Незабудки. И то, как тяжелые желваки скул сдвигают с мест глубокие морщины проконсула. И то, как мелькают в моей голове странные видения. Песчаная пустыня. Выжженные камни. Выбеленные, высохшие, как хворост, кости.

«Игра – всегда повторение».

Время – цак. Дорога – дзам. Вода – ос.

Монгольские слова так и порхали в воздухе.

«Я не понимаю», – признался я и услышал в ответ:

«В мире, созданном не тобой, не все доступно твоему пониманию».

Режущий песок, острый привкус крови. А почему, собственно, нет? Игра тоже может отдавать кровью. Мы далеко не всегда знаем, чем игра закончится. Верблюды, лошади, телеги – квадратные ящики на колесах. «Тетки», кажется, работали на «отлично», такими яркими были видения. Проводник-идиот бормотал: «Вода». Но как взять с собой воду, если только одной дроби на телеге четыре пуда и все надо тащить на заморенных верблюдах и лошадях. Почему-то слова проконсула (может, из-за перевода, предложенного «теткой») и даже слова Алмазной звучали скучно, именно как монгольский язык, когда его не понимаешь. Ну да, мертвые кости, пустыня. Но этот мир все равно наш. Пусть ничто в нем не принадлежит нам, но он наш. Он почти целиком построен нами. Вольно диким заблудшим осам строить свои гнезда где попало, это ничего не меняет в мире.