Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

поезда был протяжным и одиноким, точно вздох, вырывающийся из горных недр.

В вагоне ближе к голове поезда — в «пульмане», выделенном ему самим президентом железной дороги, — лежал и беспокойно метался наш Вождь. Его настигла внезапная и таинственная болезнь. И я знал, невзирая на душевную боль, знал, что заходит солнце и спешит к месту своему, потому как знание это исходило от самих небес. Стремительный бег поезда, постукивание колес о сталь. Помню: я посмотрел через подернутое морозом оконное стекло и увидел неясно вырисовывавшуюся великую Полярную звезду и тут же потерял ее, как будто небо закрыло свой глаз. Поезд преодолевал гору, паровоз рвался вперед, как большой черный гончий пес, и уже двигался параллельно последним кренящимся вагонам, выпуская свой бледный белый пар, а сам тащил нас все выше и выше. И скоро небо стало черным, без луны…

И когда эхо от его «луныыы-ы-ы» пролетело по всей часовне, он опустил подбородок к себе на грудь, так что исчез белый воротничок, сделав его фигурой из ровной сплошной черноты, и я услышал резкий звук, когда он вдохнул воздух.

— Все было так, как будто сами созвездия знали о нашей предстоящей скорби, — протрубил он во всю глотку, подняв голову к потолку. — Потому что на фоне этого огромного — широкого — соболиного пространства вспыхнула одна-единственная алмазная звезда, и я увидел, как она задрожала, и рассыпалась, и невольно пролитой одинокой слезой стекла вниз по щеке угольно-черного неба…

Барби с глубоким чувством покачал головой и, сжав губы, простонал:

— Мммммммммм. — И повернулся к доктору Бледсоу, как будто не мог его толком разглядеть. — В тот роковой момент… Мммммм, я находился рядом с вашим великим президентом… Мммммммммм! Он был в глубокой задумчивости, пока мы ждали, что скажут ученые мужи, и он заговорил со мной об этой умирающей звезде:

«Барби, друг мой, ты видел?»

И я ответил: «Да, Доктор, я видел».

И каждого из нас уже держали за горло хладные руки скорби. И я сказал доктору Бледсоу: «Давай помолимся». И когда мы преклонили колени на раскачивающемся полу, наши слова были не столько молитвами, сколько звучанием жуткой безмолвной скорби. И когда мы поднялись на ноги, покачиваясь вместе с этим несущимся поездом, мы увидели идущего к нам врача. И затаив дыхание, мы вглядывались в бесстрастные, ничего не выражающие черты этого ученого мужа и всем своим существом задавали ему вопрос: «Несете ли вы нам надежду или горе?» И именно тогда и там он известил нас, что Вождь приближается к своему пункту назначения…

Эти слова прозвучали жестоким ударом судьбы, и мы впали в оцепенение, но Основатель в этот момент был еще с нами и все еще нас возглавлял. Из всех сопровождающих он велел привести к нему того, кто сидит вот там перед вами, и меня, как духовное лицо. Но все же в первую очередь ему требовался его друг по полуночным разговорам, его товарищ по многим битвам, который все эти тяжкие годы оставался с ним рядом и в поражениях, и в победах.

Даже сейчас я вижу этот темный проход, освещенный тусклыми лампами, и доктора Бледсоу, враскачку идущего передо мной. У двери стояли носильщик и проводник — черный мужчина и белый мужчина с Юга — и оба плакали. Оба рыдали. А когда мы вошли, он поднял глаза, свои огромные глаза, уже смиренные, но все еще горящие благородством и смелостью на фоне белой подушки; и, взглянув на своих друзей, он улыбнулся. Тепло улыбнулся своему старому товарищу по движению, своему преданному стороннику, адъютанту, этому замечательному исполнителю старых песен, который укреплял его дух в дни страданий и уныния, который давно знакомыми мелодиями сглаживал сомнения и страхи многих людей; который сплачивал невежественных, боязливых и настороженных, тех, кто все еще не расстался с обносками рабства; его, сидящего там, вашего лидера, который успокаивал детей великой бури. И когда Основатель поднял глаза на своего товарища, он улыбнулся. И протягивая руку своему другу и спутнику, как сейчас я протягиваю руку вам, он сказал: «Подойди ближе. Подойди». Он подошел и опустился на колени; свет косой перевязью падал через его плечо. И протянулась рука, нежно его коснувшись, и прозвучали слова: «Теперь ты должен взять на себя эту ношу. Проведи их до конца пути». А потом — вопль этого поезда, и боль слишком сильная, чтобы лить слезы!

Когда первые вагоны достигли вершины, он от нас отдалился. А когда они промчались под гору, он покинул нас безвозвратно.

Воистину это был поезд скорби. И вот он, доктор Бледсоу, сидел с усталостью в душе и тяжестью на сердце. Что он должен делать? Вождя не стало, а он сам после гибели павшего в бою военачальника вдруг оказался на переднем крае, оседлав его горячего и не полностью объезженного боевого скакуна. Ах! А это крупное черное благородное животное уже косит глазом от грохота сражений и подрагивает, чуя потерю. Какую же отдать команду? Возвратиться ли с этим тяжким грузом домой — туда, где по раскаленным проводам уже передают, начитывают, выкрикивают скорбное сообщение? Или развернуться и снести павшего воина на своих плечах по холодному и чуждому склону в долину — туда, где он найдет последнее пристанище? Стоит ли вернуться в родные пенаты, если дорогие сердцу глаза потухли, уверенная прежде рука неподвижна, чудо-голос умолк и сам Вождь окоченел? Стоит ли вернуться в теплую долину, где зеленеют луга, которые он никогда не озарит своим взглядом? Должен ли он следовать за взглядом Вождя, когда того уже нет?

Ах, конечно, вы знаете эту историю: как он привез тело в незнакомый город и во время панихиды произнес речь над гробом своего Вождя, как вместе с распространением печальной вести во всей округе был объявлен день траура. О, и как богатые и бедные, черные и белые, слабые и властные, молодые и старые — все пришли, чтобы отдать дань уважения, хотя многие осознали бесценные заслуги Вождя и тяжесть потери только теперь, когда его не стало. И как, завершив свою миссию, доктор Бледсоу вернулся после своего скорбного бдения со своим другом в скромном багажном вагоне; и как на станциях приходили люди, чтобы выразить свое соболезнование… Медленный поезд. Траурный поезд. И по всей линии, на горах и в долинах, куда бы рельсы ни прокладывали свой трагический курс, люди были едины в своем общем горе и, как холодные стальные рельсы, были гвоздями прибиты к своей скорби. О, какой печальный отъезд!

И другое прибытие, не менее печальное.