Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

спиной облаченную в белую певческую мантию хрупкую смуглую девушку, которая, стоя в вышине рядом с трубами органа, у нас на глазах сама превратилась в рупор сдержанно-податливого, возвышенного страдания, а ее невзрачное худенькое личико преобразилось по воле музыки. Не разбирая слов, я воспринимал только настроение, скорбное, смутное, неземное. Оно пульсировало ностальгией, сожалением и раскаянием, и у меня перехватило горло, когда девушка медленно сползла куда-то вниз; не села, a намеренно опустилась, словно удерживала равновесие, подкрепляя неугасающий бурлящий пузырек последнего звука неким утонченным ритмом крови своего сердца или таинственным средоточием своего естества, преображаемого в звук посредством влаги, скопившейся в ее воздетых кверху глазах.

Аплодисментов не было, была только благодарная глубокая тишина. Белые слушатели обменивались одобрительными улыбками. А я сидел и рисовал себе устрашающую перспективу того, что в случае моего исключения все это останется позади, сменившись бесславным возвращением домой и родительскими упреками. Теперь я наблюдал это действо из далекого далека моего отчаяния, разглядывая помост и актеров словно через удаляющие стекла бинокля и видя ландшафт с игрушечными фигурками в каком-то бессмысленном ритуале. Над шеренгами студенческих голов с чередующимися навершиями сухих, как мох, и до гладкости напомаженных волос кто-то произносил речи с кафедры, освещенной тусклым фонарем. Со своего места поднялась другая фигура и завела молитву. Вслед за нею все вокруг меня запели «Возведи меня на скалу, для меня недосягаемую!». Звук, можно было подумать, являл собой некую силу, более неуязвимую, чем образ всего этого действа, для которого он сделался живой соединительной тканью, что затягивала меня обратно в свою мимолетность.

Один из гостей встал, чтобы произнести речь. На удивление безобразный толстяк с головой-пулей на короткой шее; слишком широкий для его лица нос принял на себя очки с черными линзами. Сидел он рядом с доктором Бледсоу, но я его попросту не заметил, так как был всецело поглощен личностью президента колледжа. Мои глаза держали в поле зрения только белых гостей и доктора Бледсоу. Так что теперь, когда он встал и неспешно прошел к центру помоста, у меня возникло впечатление, что одна часть доктора Бледсоу приподнялась и сдвинулась вперед, оставив другую улыбаться на стуле.

Он непринужденно стоял перед нами, и его белый воротничок — разделитель между черным лицом и темной одеждой — мягко светился, отсекая голову от туловища; короткие руки были скрещены на бочкообразном животе, как у маленького черного Будды. Немного постояв с высоко поднятой крупной головой, будто в раздумьях, он заговорил, и его бархатистый, округлый голос чуть дрогнул, когда он признался, что рад быть снова допущенным в колледж после столь долгого отсутствия. Проповедуя в большом северном городе, он видел кампус на закате жизни Основателя, в бытность доктора Бледсоу «вторым лицом». «Чудесные были дни, — нараспев говорил он. — Важные дни. Дни великих предзнамений».

Во время своего выступления он сложил руки птичьей клеткой, соединив кончики пальцев, а затем плотно сдвинул маленькие ступни и начал медленно, ритмично раскачиваться: наклонялся вперед, приподнимался на цыпочки, чудом удерживаясь на ногах, затем перекатывался на пятки, да так, что все огни улавливались его очками с темными линзами, отчего создавалось впечатление, будто голова его плывет отдельно от туловища на узкой ленте воротничка. Раскачиваясь, он не умолкал и в конце концов поймал ритм.

Потом он принялся возрождать мечту в наших сердцах:

— …после отмены рабства эта бесплодная земля, — монотонно вещал он, — эта земля тьмы и печали, невежества и вырождения, где брат поднимал руку на брата, отец — на сына, а сын — на отца; где хозяин шел против раба, а раб — против хозяина; где повсюду царили раздор и тьма; земля эта была измучена. И на эту землю пришел смиренный пророк низкого звания, подобный смиренному плотнику из Назарета, раб и сын рабов, знавший только свою мать.

Рожденный в рабстве, но с рождения отмеченный недюжинным умом и благородством, рожденный в самой бедной части этой бесплодной, израненной сражениями земли, он непостижимым образом приносил на нее свет, куда бы ни приходил. Я уверен, вам известно, как сурова была пора его младенчества, когда эту бесценную жизнь едва не загубил безумный сородич, который облил младенца щелоком, лишив его потомства, и как тот сущим крохой пролежал девять дней в коме, что смерти подобна, а затем внезапно и волшебно исцелился. Можно сказать, это было равносильно воскрешению из мертвых или второму рождению.

О, юные друзья мои, — выкрикнул он, просияв и лучезарно улыбаясь, — мои юные друзья, его история воистину прекрасна. Уверен, вы слышали ее не раз: вспомните, как он начал учиться, задавая своим маленьким хозяевам умные вопросы и не вызывая при этом подозрения старших; и как он усвоил азбуку, а потом сам научился читать и разгадывать тайны слов, как обратился по наитию за первоначальными знаниями к Священной Библии с ее неизбывной мудростью. И вам известно, как он совершил побег и пришел через горы и долины к храму науки, и не покладая рук трудился днями и ночами ради возможности учиться — как говаривали старики, «лбом прошибал стену колледжа». Вам известен его славный жизненный путь, на котором он успел побывать проникновенным оратором и без гроша в кармане окончил университет, а спустя годы вернулся в нашу страну.

А вслед за тем — начало его великой борьбы. Вообразите, мои юные друзья: непроглядная тьма заволокла всю эту землю, черный и белый люд преисполнились ненависти и страха, с желанием пойти вперед, но в страхе друг перед другом. Весь наш край охвачен страшным напряжением. Каждый озадачен вопросом о том, что необходимо сделать, чтобы рассеять этот страх и ненависть, ползущие по земле подобно демону, выжидающему момент, чтобы выпрыгнуть, и вы знаете, как он пришел и показал им путь. О, да, друзья мои. Я уверен, что вы слышали это много-много раз; о трудах этого богоугодного человека и его неугасающей дальновидности, плодами которой вы сейчас пользуетесь; конкретными, во плоти; его мечта, зародившаяся в безысходности и темноте рабства, ныне воплощенная даже в том воздухе, которым вы дышите, в упоительной гармонии ваших слившихся воедино голосов, в знаниях, к которым каждый из вас — дочери и внучки, сыновья и внуки рабов — все вы приобщаетесь в светлых и хорошо оборудованных классах. Вы должны увидеть этого раба, этого черного Аристотеля, нескоро продвигающегося с добрым смирением, смирением не просто человека, а боговдохновенной веры — увидеть, как медленно он движется, преодолевая абсолютно каждое из препятствий. Отдавая кесарю кесарево, да, но неуклонно добиваясь для вас тех светлых горизонтов, которые есть