Казанова - Ёжи Журек

Довольно, глупости все это. И хватит тереть сюртук. Он пока еще не прачка. Девчонки потом займутся этой розовой тряпкой. Он наденет что-нибудь другое. Но прежде всего кое-что спрячет. При этой мысли Джакомо будто кольнула иголка доктора Хольца, все иголки всех докторов на свете. Он пощупал припухлость. Она не уменьшилась и не увеличилась, но тревога уже не отступила. Быть может, сейчас кровь разносит по телу коварный яд. Доктор Хольц. Сегодня же. Непременно. Хольц или яма с говном.

Четырнадцать лет назад они, кажется, были вместе. Ну конечно. Париж. Сказочное время. Так, значит? Почему бы и нет? Мало ли живых сувениров он оставил своим возлюбленным? Мальчиков, как правило, узнавал с первого взгляда, а вот с девочками бывало по-разному. На Леонии он чуть не женился прежде, чем выяснилось, что она его дочь. Просто дочь! Ничего себе — просто! Как можно знать наверняка? Если нет сходства. Женщины клянутся, что знают, но они… Зеленый, он наденет зеленый сюртук. Вечером в зеленом даже лучше.

Но если тринадцать, тогда он ни при чем. Ему пришлось удирать из Парижа, эти мерзавцы… ладно, черт с ними. Несколько лет они с Бинетти не виделись, а потом… где же это было? Лондон? Вена? Нет, вряд ли Вена, при тамошнем дворе таких райских птичек не жаловали. Может быть, Неаполь? Откуда?! В Неаполе он чуть не обвенчался с Леонией. До сих пор жалеет, что не узнал об их родстве днем позже. Может, и сейчас не стоит проявлять излишнее любопытство?

Еще только шляпа с орлиным — пардон, ему же известно, что здесь производит впечатление, — с павлиньим пером, и можно начинать новую жизнь. Джакомо отодвинул ширму — зачем в новом спектакле старые декорации? — но вместо восхищенных женских лиц увидел перед собой пылающую физиономию Котушко. А этот откуда взялся? Что ему нужно?

Шляпа — какая шляпа? Что-нибудь не в порядке, отклеилось павлинье перо? Нет, другая. Он, Котушко, забыл здесь свою, потому и позволил себе вернуться. Ах, вот что. Пускай забирает. Смелей, без стеснения. И, по правде говоря, шел бы он… Да побыстрее. Дамы ждут.

— Но, сударь…

У малого даже глаза от волнения покраснели. О какой карьере может думать этот бурак? Если только о цирковой…

— Я не сержусь, с каждым бывает.

— Но вы на ней стоите, сударь.

Действительно: Джакомо чувствовал, что стоит на чем-то мягком, но посмотреть не удосужился, а теперь уже и нужда отпала. Бинетти и Лили фыркнули. Бурак почернел и совсем скис.

— Это мой ученик, пан Котушко, князь Котушко. А эти дамы — известные актрисы, чей талант призван украшать нашу жизнь.

— Я не князь.

Дурак, мало его учил? — только конфузит учителя. Придется преподать ему небольшой урок на высочайшем придворном уровне. Пусть посмотрит, как можно овладеть ситуацией, даже самой неблагоприятной. Хладнокровие, трезвый расчет и ловкость. Вот приметы мастера. Пусть смотрит, пусть учится. Бороться надо, а не стоять, как дурак, с растерянной рожей. Бороться, потому что жизнь — борьба. Даже если противник — шелестящая под ногами шляпа.

Вот! Подцепив носком башмака опавшую тулью, Казанова легким движением подбросил шляпу вверх, поймал одной рукой, другой быстро отряхнул от пыли и придал надлежащую форму.

— Прошу. Это ваше. Во всяком случае, не мое. — Нежно улыбнулся Бинетти: — Не про все можно сказать с равной уверенностью.

— Не понимаю, о чем вы…

Малый по-прежнему являл собой жалкое зрелище: тупой школяр, а не ученик лучшего к востоку от Сены знатока придворного этикета. Стоит и мнет в руках мягкие поля. Мужик, неотесанный мужик. Все они такие, даже те, кто знатного рода.

— А вам и необязательно. Достаточно, что мы понимаем. Верно?

Бинетти ответила неопределенной улыбкой, словно еще не решила, что эта улыбка должна означать: согласие или издевку. Каким-то странным — резким, но нежным — движением поправила бант на платье Лили.

— Не давай воли воображению, Джакомо.

— Я только размышляю вслух. Мне, например, невероятно интересно, сколько может быть лет нашей прелестной племяннице.

Сделал шаг по направлению к Лили — ближе подойти не рискнул.

— Тринадцать.

Так он и поверил. Вон какие бедра, грудь, губы — зрелые, пышные. Этот лакомый кусочек уже не первый день просится в рот. Угрозу в глазах Бинетти он тоже заметил — ну и пускай, что взять с взбалмошной мамаши…

— А ты, детка, сама говорить не умеешь?

Он даже позволил себе коснуться руки Лили. Шелковистая кожа, теплое тело, пульсирующая со всей силой юности кровь. Его кровь.

— Тринадцать.

Как бы не так. Пусть этот маленький ротик говорит что угодно. Его не проведешь. Даже если он и не знает наверняка, то догадывается. Однако… стоп. На сегодня довольно загадок. У него уйма дел поважнее. Пора идти; пускай Бинетти познакомит его с этим очаровательным вампиром, которому он должен спилить зубки, пускай наконец представит его королю и прекратит на него смотреть, как на негодяя, задумавшего грязное дело.

— Я бы голову дал на отсечение, что больше, но… стоит ли рисковать жизнью?

Нет, этого недостаточно, и звучит чересчур двусмысленно. Нужно окончательно разоружить Бинетти. У него на это есть две секунды. На третью он будет разорван в клочья.

— Что ж, человеку свойственно ошибаться. Это простительно. Но только, пан Котушко, не при выборе вина к десерту.

Теперь уже все хорошо — мирно, спокойно. Даже Котушко улыбнулся и стал смелее поглядывать на женщин. Бинетти, еще румяная от недавних любовных игр, знаком показала: идем. Вот такой — заботящейся обо всех и готовой на все, неутомимой в любви и безудержной в гневе — он ее любил. И даже, кажется, до сих пор любит.

— Вы верите в чудеса? — спросил он у Котушко уже на пороге.

— Я… ммм… — юноша не отрывал взгляда от посматривающей на него, Лили, — да. Разумеется.

— А я, — поколебавшись, произнес Джакомо, — пожалуй, нет. Хотя, наверное, — он вспомнил о предстоящем визите к доктору Хольцу, — наверное, следовало бы.

Король

Бинетти с ласковой улыбкой палача, затягивающего на шее приговоренного петлю, остановила одну из самозабвенно выделывающих пируэты девушек.

— Мадемуазель Катай[23]. Ныне — актриса.

Начало не сулило ничего доброго. Его дорогая подружка, кажется, лезет на рожон, забыла об осторожности. Но та… Казанова немного знал, что такое женская зависть и какова цена вторжения на чужую территорию, но скрывать свои чувства не захотел, да и вряд ли сумел бы. Девушка буквально его ослепила. Слегка запыхавшаяся, в кроваво-красном, выгодно оттеняющем смуглую кожу платье, она прямо-таки источала флюиды чувственности.

— Джакомо Казанова. Ныне — зритель.

Он постарался смягчить колкость Бинетти, не показывая при этом своего восхищения, однако петушиная нотка в голосе все испортила. Катай громко расхохоталась, что в иных обстоятельствах Джакомо посчитал бы просто оскорбительным, и повернулась на пятках, что в другое время показалось бы ему верхом невоспитанности. Но сейчас… Сейчас он всего этого как бы и не увидел. Видел только крепкие бедра, красивую линию ягодиц под платьем, стройную ножку, изящно опустившуюся на пол. Что же ее так насмешило? Джакомо ощутил тепло внезапно опершейся на его руку Бинетти, ее пальцы, стирающие что-то со щеки. Ах ты, Господи, помада. Он измазан помадой. Смешно. Вероятно, Бинетти сделала это умышленно, словно хотела пометить его своим клеймом, дать понять сопернице, что он уже кому-то принадлежит, занят, недоступен. Действительно, смешно. Но у нее ведь были совсем другие планы.

— Не скромничай. Ты автор, а не зритель.

Тут бы следовало поклониться с изысканностью придворного, одаренного монаршьей милостью, однако Джакомо не стал этого делать, чтобы ни на секунду не упускать дам из виду. Он понимал, что в любую минуту могут посыпаться искры, и потому лишь крепче сжал рукопись, как щитом заслонил ею грудь. Полсотни страниц словесной шелухи, пустячок, сущая безделица, сочинять которую после мучительных пыток, которым подвергал его безжалостный Хольц, было легко и приятно. Почти не выходя последнюю неделю из дома, он с отчаяния написал комедию. И похоже, не зря.

Катай перестала смеяться, подошла поближе — Джакомо почувствовал запах ее пота и резких духов.

— Спа-се-ни-е дев-ствен-ни-цы. — Голос низкий, чувственный, как и она сама. — Для меня?

— Да.

— Серьезно?

Теперь засмеялась Бинетти, хотя трудно было назвать это смехом: скорее, она выплюнула комок ярости, лишь снаружи замаскированный иронией. Опять не сумела сдержаться. Портит ему всю игру, идиотка. Но, может, и это значится в их уговоре? На всякий случай Джакомо отступил на шаг:

— Вернее, для всех прекрасных дам.

В дверь заглянул карлик в огромном парике и бархатной ливрее, вопросительно посмотрел на Катай.

— И прекрасных мужчин, — добавил Казанова, подмигнув девушке. Катай, слегка смутившись, сердито фыркнула на карлика, но тот и ухом не повел; тогда она швырнула в него гребень, бросилась к двери и… была такова.