Казанова - Ёжи Журек

И еще одно: доколе эти пасти, не устающие разглагольствовать о Польше, эти лапы, не расстающиеся с саблями, эти здоровенные удальцы, скорые на выпивку и на расправу, будут покорно позволять чужеземным войскам хозяйничать на своей земле? Тут кровь потечет рекой, а не деньги. Кровь.

Только теперь Джакомо почувствовал что-то липкое между пальцами и жгучую боль. Да он же порезался. Он ранен, по-настоящему ранен. Осмотрел руку. Как будто ничего угрожающего, но разве наперед скажешь… Бывают случаи, он слыхал, когда от малейшей царапины впадают в беспамятство и умирают от потери крови. Бинт, пусть ему принесут бинт. И одежду, не будет же он так и сидеть полуголый.

— Сюда, ко мне!

«Вот умру сейчас вам назло, — подумал с мстительным удовлетворением, от которого мороз пошел по коже, — умру, и останетесь вы все на улице. Барышни пойдут прислугами в самый захудалый бордель, а паныч Иеремия будет показывать свои штучки на ярмарках. Вы этого добиваетесь? Пожалуйста, можете не приходить вовсе».

— Есть там кто, черт побери?

Дверь наконец приоткрылась, но вместо лукавых мордашек Этель и Сары или светловолосой головы Иеремии Казанова увидел мрачную физиономию Василя.

— А тебе что здесь надо? Я сказал: убирайся. Ты уволен.

Нет, это уже чересчур: даже никудышный слуга не желает ему повиноваться. Какая-то дикая сила подняла Джакомо с кресла: подскочив к топтавшемуся на пороге Василю, он вытолкал его за дверь и со злостью повернул ключ. Довольно. Надо быть решительнее. Самому вершить правосудие, не ждать, покуда падет жертвой бесправия. Стоило ли начинать со слуги? Но ведь с чего-то нужно начать — не переставая размышлять, Джакомо пытался обмотать окровавленную ладонь рукавом рубашки. У него были десятки слуг — плохих и хороших, обкрадывавших его и работавших задаром, прохвостов и юродивых, наглецов с рабскими душами и тихонь с бандитским прошлым, но ни один не вызывал такой ярости, как Василь. Ну, может, еще Коста. Этот негодяй — чтоб ему гореть на медленном огне! — обокрал его и оклеветал; из-за него он чуть не угодил за решетку и тем не менее простил великодушно, но Василя ни за что не простит. Видно, после всего пережитого даже к мелким подлостям стал нетерпим. Кстати, куда подевались эти пигалицы, которые вечно вертятся под ногами, — только не тогда, когда нужны. Носятся небось по улицам, играют с Иеремией в догонялки, да, жизнь — это игра.

Merde! Казанова попробовал зубами затянуть узел. Жизнь, возможно, игра, только не тогда, когда он нуждается в помощи. Ничего, рано или поздно он им всем задаст перцу. И рука эта, черт… Нагнулся пониже. Еще разок. Хорошо.

Нет, нехорошо. Занятый завязыванием узла, Джакомо лишь мельком поглядывал на низ живота, где поникший единорог задремал между двумя бугорками. Однако теперь, сжав челюсти и напрягши зрение, заметил там легкую красноту. Нет! Только этого не хватало. Кошмар. Все прочие мысли как ветром сдуло: Джакомо забыл о Василе, о геморрое и прочих гадких проделках судьбы; даже покалеченная рука перестала болеть.

Он осторожно потрогал подозрительное место. Сто тысяч обвисших елдаков — да! Пальцы нащупали затвердение, хотя боли пока не ощущалось. Пока — через несколько дней появятся новые узелки и измучают его куда больше, чем привычные геморройные шишки. А потом… не будет никакого потом. Мало ли раз он справлялся с этой напастью. Лечение ртутью, и через две недели все как рукой снимет. Но найдется ли тут ртуть? И приличный лекарь? Пожалуй, можно обратиться к этому немцу, Хольцу, что живет возле рынка. Сегодня же, немедленно, не откладывая, прямо сейчас!

Джакомо вскочил с кресла. Боже, по пути на рынок не миновать этого несчастного чудовища, зарытого в навоз. О нет, нет, нет, только не это. Он землю и небо перевернет, но не позволит сгноить себя в навозной жиже. Тьфу! Сбросив перину, торопливо принялся одеваться.

Кто же его заразил? Подружка художника или какая-нибудь из шлюх, что были до нее, чьих лиц и имен он уже не помнит? Нет, та девка вряд ли. Слишком мало прошло времени. А, не все ли равно. Ни одну он больше близко к себе не подпустит. Это не Кортичелли, ухитрившаяся заразить его несколько раз — он сам не знает сколько: два или три. Призналась она лишь однажды, но тогда он только вошел во вкус и, плюнув, продолжал с ней жить. Самое скверное, что теперь пропадут впустую целых две недели. Он не сможет пользоваться самым действенным своим оружием. Еще, не дай Бог, упустит счастливый случай, который раздвинет перед ним прекраснейшие на свете ноги, туго набьет кошелек или наконец откроет доступ в королевские покои. И надо же было, чтобы именно сейчас. Невезение, невезение и еще раз невезение. Хорошо хоть, он быстро спохватился. Без ртути не обойтись, но все-таки меньше намучается. Только бы изловить доктора Хольца. Но он найдет его, найдет, хоть из пекла вытащит.

Кое-как, шипя от боли, Джакомо надел белье. Потом стал натягивать шелковые чулки. В глубине квартиры раздался глухой стук, словно кто-то бился головой о стену. Что-то снаружи ударилось в дверь. Девчонки вернулись, ничего, теперь пускай подождут, нет у него желания их видеть. И, едва так подумав, окаменел от страха и изумления: дверь начала выгибаться под какой-то страшной тяжестью. Опять пришли по его душу? Кто? Почему? Он хотел броситься за шпагой или подбежать к окну, но не мог сделать ни шагу. Беспомощно, с болтающимся в руке чулком смотрел, как в комнату с треском влетает дверь и следом, с трудом удерживая равновесие, — Василь.

В чем дело, черт подери? Эта сволочь помогает его мучителям? До шпаги не дотянуться, к окну уже не успеть. Джакомо вытянул вперед руку с чулком, словно клочок тонкого шелка способен был остановить незваных гостей, словно невесомая принадлежность западного шика могла сокрушить грубую восточную силу. Пусть, по крайней мере, позволят ему одеться, без парика он никуда не пойдет, ему его права известны. Он бесстрашно взглянет прямо в их азиатские рожи! Но, кроме плюхнувшегося на дверь Василя, в комнате никто больше не появился.

А Василь, этот огромный угрюмый детина, смиренно опустив голову и умоляюще протягивая руки, как чудовищное насекомое, полз к нему по полу и, приблизившись, обхватил его колени, застыл, шмыгая носом, то ли ожидая удара, то ли моля о пощаде. Казанове внезапно все стало ясно. Этой прожорливой громадине запрещено его покидать. Чье-то неудовольствие, видать, пострашней его гнева. Хорошо, что только дверь пострадала. Этот мрачный балбес, вероятно, не столько слуга, сколько надзиратель. Чего, собственно, и следовало ожидать. Как он нанимал Василя? С бухты-барахты, не задумавшись. Тот сам подвернулся под руку, принес воды, приволок с базара пол бараньей туши — и остался. А, ладно, не все ли равно. Раз уж он в тюрьме, как же без надзирателя. Могло быть и хуже. Приставь они к нему кого-нибудь похитрее, лису, а не буйвола…

— Я понимаю. Не бойся. Кое-что я уже понял. — Джакомо опустил руки: от кого защищаться? От самого себя? — Мы с тобой в одной упряжке. Не я тебя нанял, и не мне тебя увольнять. Верно? Ну то-то. Так уж и быть, оставайся.

Василь не отпускал его коленей, наоборот, еще крепче обхватил, бормоча слова благодарности на незнакомом языке. Ладно, ладно. Можно встать. Они квиты. Он ему тоже благодарен за великодушие — не придушил ведь, не забил насмерть, не выбросил из окна… да мало ли что могло прийти в голову его кровожадным хозяевам. Ну полно, полно. Пусть заткнет пасть и займется его одеждой.

Джакомо кое-что слыхал об азиатской манере выражать благодарность, но Василь явно переусердствовал: вцепился в него, не давая пошевелиться. Правда, через секунду он и сам замер, почувствовав, что кроме них в комнате еще кто-то есть. Пришли его убивать. Уже? Прямо сейчас?

— Что с тобой, Джакомо? Сменил пристрастия?

Пресвятая Богородица! Голос подействовал как струя воды, но воды теплой, живительной, согревающей кровь. Бинетти! Чтоб ему провалиться — Бинетти! Откуда она взялась — через столько лет, в такую минуту? О радость!

Ногой оттолкнул Василя, подскочил, как стоял — в наспех натянутом белье, с чулком в окровавленной руке, — схватил, стиснул, закружил. Знакомое тепло, знакомый запах. Вот оно — спасение, внезапная перемена участи, которую он ждал. Ну конечно же. Джакомо завопил, как расшалившийся юнец:

— Бинетти!

Она уже столько раз вызволяла его из переделок, вызволит и сейчас. Столько раз отдавала все, что имела, значит, и теперь не откажет. Сколько лет он ее не тревожил? Четыре? Завертелся волчком. Пять — да, пожалуй, пять.

— Пусти!

Тревожный холодок в груди: неужели в последний раз он ей чем-то не угодил, обманул, не вернул долг? В этом Штутгарте, проклятом Штутгарте, где его хотели бросить в тюрьму…

— Пусти!

Джакомо послушно поставил Бинетти на пол и лишь тут понял причину ее сдержанности. На пороге, застенчиво улыбаясь, стояла юная красотка с черными как смоль волосами. Эге, сюрпризам нет конца, мир богаче, чем ему сегодня показалось. Бинетти не спешила представить девушку. Окинула Джакомо долгим внимательный взглядом; он не любил, когда женщины на него так смотрели. Что, интересно, она здесь делает? Танцует на сцене или открыла бордель?