Японская цивилизация - Вадим Елисеефф

В современном кипении японской мысли отчетливо можно различить два течения, и оба они одинаково политизированы. Одно из них, глубоко привязанное к собственным ценностям национальной цивилизации и окрашенное привычкой возвращения к прошлому (фукко-тё), проповедует одновременно независимость и восстановление чести Японии, которые были ей присущи всегда. Другое течение, вовлеченное в общую борьбу за эмансипацию и переход Азии к коммунизму, прямо вдохновляется марксистской идеологией. При этом в обоих случаях убедительно подчеркивается превосходство или, по крайней мере, важная роль Японии в сообществе современных наций. Тени идеологии японизма (ниппон-суги) и теории Большой Восточной Азии (дай тоа), уничтоженных поражением, приобрели экономическую, интеллектуальную или политическую форму, но уже не воинственную. Таким образом, можно возвратиться к основной проблеме современного мира, которая является проблемой материализации этики.

Новые религии

Конечно, мы можем спросить себя, а поднялась ли уже Япония из глубокой духовной пропасти, куда ее погрузило поражение в 1945 году? После атомной бомбардировки распадаются не только тела, но и умы. Невозможно понять, идет ли в современной Японии большое и многообразное религиозное движение, которое появилось там для того, чтобы дать людям духовное убежище. Народ легковозбудимых, упорных, но отходчивых бойцов, японцы обрели в доступном пониманию оптимизме закваску своего будущего могущества. В это могущество они, без сомнения, никогда не прекращали верить: поражение, воспринятое с достоинством, оказалось понятным результатом ошибок. Официальные идеологии доказали свою неэффективность; надо было найти что-либо новое — этим новым стали «новые религии», которые в предыдущие десятилетия долго удерживались как маргинальные. Они даже подвергались преследованиям, но не исчезали. «Новые религии» были доступны каждому, благодаря упрощению или отрицанию обряда вступления в сообщество, благодаря простоте проповедуемых учений. Они не стремились, по крайней мере так было вначале, обращать в свою веру ни образованных, ни зажиточных. Эти религии обращались к массам, к бедноте, составлявшей большинство в этом обществе: к крестьянам, рабочим, которые с конца Первой мировой войны боролись против безработицы и зарплаты, которой едва хватало, чтобы существовать.

Потребность современной Японии в вере не является на первый взгляд открытой, если не считать того, что в плебейской пышности Сока Гоккаи наблюдается попытка актуализировать осовремененное возрождение старого националистического и воинственного буддизма Нитирэна. Историческая продолжительность существования буддизма и синтоизма, которые были живучи в любые трудные времена, и их кажущаяся похожесть заслоняют своим блеском наивный пафос тех религий, которые обычно называют новыми, даже если они таковыми не являются ни по форме, ни по содержанию. Они заключают в себе множество оригинальных попыток синтеза, как монотеистических, так и связанных с многобожием, самых разнообразных элементов, заимствованных в национальных религиях или почерпнутых в философских системах, пришедших из других стран еще в древности, как, например, китайское учение об инь и ян, или относительно недавних, например христианство. Различия в их происхождении подчеркивает архитектура. Культовые сооружения, нередко весьма монументальные, могли подражать множеству официальных сооружений. Они построены в традициях Дальнего Востока. В Китае конфуцианство, запечатлевающее в едином ансамбле мудрость, религию и власть, оказалось причиной того, что вместилище божества всегда мало чем отличалось от жилища государя. Из Китая эта модель перекочевала в Японию. Дух архитектуры здесь нередко определялся характером культа. Монастыри по-прежнему сохраняют значение в обществе, но культовые постройки никогда не характеризовались особым, специфичным обликом. Здесь никогда не имел место переход, подобный тому, который произошел на Западе: от простого дома, где собирались первые христиане, к взлету соборов. Здесь существовало множество домов, куда удалялись после своей отставки вельможи, и эти дома становились храмами после смерти владельца; но в данном случае кажется, что красота прежде всего определяла критерии сакрализации.

Главные святилища новых сект просторны. Некоторые из них вдохновляются образцами традиционной архитектуры, как, например, монастыри сект Тэнри, Рэюкай, Омото, Сэкай Кюсэй или Иттоэн. Светлый цвет соломенных циновок передает теплоту растения, сквозь окна со скользящими рамами проникает рассеянный свет, бумажные стенки погружают верующего в приятную и привычную атмосферу дома, детства, прошлого всей страны, в то время как размеры обычно просторного зала добавляют к этим успокаивающим элементам торжественность незнакомого пространства. Другие секты, наоборот, подобно мощной Сока Дзяккаи, выражают в смелых архитектурных формах, где используется стекло, соединенное с бетоном, свою силу, а также готовность адаптироваться к современному миру. Третьи, наконец, стараются осуществлять синтез прошлого и настоящего: таковы «обсерватории» на крышах секты Ананай, созданные в китайском стиле, установленные на массивных современных зданиях; именно таким является поразительный главный центр Риссё Козэйкай, круглый ансамбль, в котором чередуются стекло и бетон. Ансамбль фланкирован[29] башнями и увенчан крышей храма в индийском стиле, с приплюснутым куполом, снабжен щипцом[30] на вершине ступы.[31] Эти ансамбли должны были внушать уважение, обеспечивать безопасность и соответствовать великолепным празднествам, становясь коллективной отдушиной в монотонности повседневной жизни. Там, среди своих, приобщаясь к общей вере, горожанин, утомленный городской суетой и многолюдьем, или усердный крестьянин, также уставший от своей жизни, получает неожиданную возможность изменить собственную судьбу.

Божества этих религий были первоначально чудотворцамицелителями. Верующим, духовно, а иногда и физически больным людям, необходимо было дать не только надежду на исцеление но и, чтобы заслужить их доверие, следовало подчеркивать, что средство исцеления в них самих. Под официально считающимся оккультным, но, без сомнения, действенным влиянием американской христианской церкви проповедовалась целительная сила религии, а она в безнадежных случаях способна внушить большую надежду, чем голословные рассуждения или медицина. Основанные на твердом оптимизме, способном сопротивляться всем испытаниям, эти «новые религии» могут рассматриваться как внушение, настраивающее на счастье. Они испытали воздействие христианства (признается ли это или не признается) и стараются способствовать тому, чтобы на этой земле торжествовало царство Божие. Именно в этом заключается смысл «писаний», нередко очень красноречивых, составлением которых всю жизнь занимаются основатели религий.

Роль этих основателей — мужчин или женщин, «новые религии» не являются женоненавистническими, — имеет первостепенное значение. Именно вокруг личности формируется сообщество, и часто смерть основателя создает сложные проблемы преемника, оказывается причиной распада секты или возникновения дочерних сект. Одной из наиболее заметных фигур был, разумеется, Дегути Онисабуро (1871–1948), приемный сын, зять основательницы Омото, «религии великого происхождения», и сам ее соучредитель. После того как он был в течение нескольких лет учеником знаменитого философа-спиритуалиста Нагадзава Кацутатэ, Онисабуро основал в 1898 году вместе со своей тещей и приемной матерью, крестьянкой Дегути Нао, секту, которая проповедовала учение о восстановлении мира после дня Страшного суда. Дегути Онисабуро был пацифистом, у него были мотивы для того, чтобы критически относиться к янонской политике; он был тверд в своих убеждениях, принял новое имя Онисабуро (настоящее его имя Кисабуро), которое следовало писать при помощи иероглифов, предназначавшихся для написания только императорских имен; когда его отправили в Маньчжурию для исполнения военного долга, он представился как «спаситель мира» и даже осмелился оседлать белую лошадь, хотя эта была привилегия императора. Таким образом, неудивительно, что два судебных преследования, в 1921 и 1935 годах, которым одновременно были подвергнуты и сам лидер, и его жена, привели к полному уничтожению святилищ сообщества. Но Онисабуро сумел приобрести международную известность: он ввел в программу секты язык эсперанто; он поддерживал связи с другими религиозными группами Дальнего Востока; он создал Ассоциацию всеобщей любви и братства, все еще существующую (но более известную под своей английской аббревиатурой ULBA). Устранить его было затруднительно, и в 1942 году Онисабуро был освобожден, однако оставался под надзором; остаток своих дней он провел занимаясь графикой и керамикой и достиг блистательных результатов.