Не прошло и жизни - Феликс Кандель

Это есть наш последний и решительный шанс.

Стояли на пути солдатки‚ выглядывали своих в проходящем отряде‚ закусывали мокрые от слез платки. Стыли с боков вдовы неутешные‚ высматривали без надежды кого ни есть‚ ждали терпеливо команды "стой" и мужиков на постой. Прыгали вокруг девочки-баловницы‚ постреливали глазками‚ помахивали ручками‚ потряхивали грудками: этим пока всё на радость.

Прибежала бабка умильная‚ путаясь в широком подоле‚ на плече наволочка с ржаными сухарями:

– Не в тутошнем ли отряде? Не на теперешнем ли фронте? Близнятки мои‚ внучатки мои! Забрили. Погрузили. Отправили. Девок брюхатых оставили. Та Колькина – опросталась‚ эта Петькина – на сносях.

И прослезилась. Стала пихать сухари в ихние карманы: нехай погрызут напоследок! А командир ее оттолкнул.

Бежали мимо туристы из глубинок провинций‚ толкучие да гребучие‚ обтершиеся за день в городской жизни‚ углядели солдат на марше‚ – дело к войне! – рванули по магазинам подметать прилавки: соль-спички-керосин. Мужичок-кулачок, самый из всех запасливый, побежал рядом с отрядом‚ заканючил в голос:

– Дай часы. Отдай мне часы. Сменяй на сало! Ты жа лунатик‚ тебя всё одно убьют...

А его тут же впихнули в строй. И он вытянул руки: исполнительным лунатиком. Хоть теперь пиши похоронку.

Двое любителей прекрасного‚ всего двое из целой группы‚ пренебрегая материальными позывами‚ под шумок уволокли экскурсовода в кусты‚ – "Девка-то не охраняется!" – прикладывались по очереди к местам боевой и трудовой славы‚ а она глядела привычно в далекое небо‚ повторяла задумчиво‚ в такт:

– На этом. Маршрут. Заканчивается. Всякий раз. На этом.

А они:

– Пройдёмтя дальше. Ах‚ ну пройдёмтя же дальше!

Прыгали с мячиком старики-молодожены‚ ловкие и легкие‚ услыхали барабан‚ углядели отряд‚ разом отложили ракетки.

– Я пошел‚ – сказал просто. – Когда все идут‚ как я останусь? Я же еще не старый.

– Иди‚ – сказала. – Я подожду. Я же еще молодая.

И он встал в строй. Зашагал терпеливо. А она шла возле и уставала. Уставала и отставала.

Громче прежнего ударили барабаны.

Скользнула от звезд к крышам кислородная подушка – задумчивым цеппелином‚ зависло неразделенное тело‚ сонное‚ теплое‚ в спутанном покрывале девичьих волос. Призраком гналась следом одноногая птица-горбун‚ тяжело отмахивала крыльями‚ загребала боком‚ задыхалась и кашляла с непривычки‚ а под ней деловито летел старый еврей Фишкин‚ цепко держался за птичью ногу‚ распахивал душу-портфель.

– Что тебе надо? Говори‚ я достану.

И фонарик плясал по небу задохшимся светлячком.

Они опускались мягко в податливую траву‚ подушка для удобства укладывалась в изголовье: время досматривать сны.

– Мобилизация!

Их отрывали друг от друга безжалостно и грубо. С мясом. С кровью. С ранами-отметинами‚ что останутся потом на всю жизнь. Фишкин суматошно метался в облаках‚ вскрикивал‚ махал портфелем‚ падал и взмывал кверху‚ как над птенцами‚ что выпали ненароком из гнезда под ноги марширующей колонны.

– Вей из мир! Горе‚ ой‚ горе!..

Он уходил вместе с отрядом‚ обернувшись и запоминая напоследок‚ немой еще и глухой‚ неподвластный пока той боли‚ что обрушится через мгновение‚ тому крику‚ что рванется из груди‚ отчаянию и пустоте вокруг‚ что навалятся‚ сокрушат и раздавят‚ а она прижимала к груди подушку‚ полную еще кислорода‚ но не могла выделить его посреди мерно качающихся голов.

– Надо идти‚ – говорила. – Меня заждались. Кислород для больной бабушки.

И встала в ряд вместе с солдатками.

Вышел из темноты человек во фраке‚ в лаковых остроносых туфлях парижской довоенной моды‚ зашагал рядом с командиром: прямой‚ сухой‚ подтянутый.

Шел‚ молчал‚ на согнутой руке нес атласный цилиндр.

Чего хотел, неизвестно.

– Время‚ – сказал‚ наконец‚ – объявлять войну. Пока нам не объявили.

– Хорошо бы‚ – согласился командир. – А как?

– Это моя прерогатива‚ – ответил человек во фраке.

– Твоя... чего?

– Мое дело. Объявлять войны‚ парафировать договоры‚ вручать верительные грамоты‚ в двадцать четыре часа покидать страну.

– А ты кто есть?

– Чрезвычайный и полномочный посол. Восемь раз объявлял войну. По приказу свыше. Девятый – сам по себе. Война объявлена‚ враг войска подтянул: пришлось воевать. – И добавил солидно: – Мне бы еще разок. Для круглого счета. Чтобы войти в историю дипломатии.

– Надо‚ конечно‚ объявлять‚ – соглашался командир. – Не то перезреем. Да только кому?

– Это последнее дело. Кого встретим‚ тому и объявим. Сколько можно терпеть от них?

Надел атласный цилиндр и скорым шагом ушел вперед.

– Ой‚ – сказал на это жирненький колобок‚ – вы мене радуете. Ай‚ – сказал‚ – вы капаете на мене бальзам. Уй‚ вы пробуждаете в мене сладостные видения. От моя казарма‚ от мой дом родной‚ от качуся в танке по горе крутой...

– Молчи‚ жидовское отродье‚ – пригрозили со скамейки.

– Да что же это такое‚ на самом-то деле? – хором завопили бульвары. – Что он своих-то обзывает?

– Какой он мне свой? – сказали. – Бердичевский волк ему свой. Талмудист крещеный. Славянофил пархатый. Обрезанный недорезанный.

И все повернулись к нему:

– Рассказывайте.

Он сразу сник‚ жирненький говорок‚ сломался на глазах‚ масляный колобок‚ похудел и осунулся‚ раскололся и выложил начистоту.

И вот что они узнали:

Пришло время‚ подперла беда‚ стало ему неуютно в нижней‚ ответственной конечности‚ и пошел говорок к крупному специалисту‚ старичку-сморчку‚ спустил без лишних слов форменные галифе: "Беспокоит‚ батько". А сморчок с первого взгляда: "Фимоз. У тебя‚ братец‚ фимоз". – "Щё це таке?" – "Це‚ – говорит‚ – нехорошо. Омрачит твое це сладкие моменты близости с супругой. К непоправимым приведет последствиям при отправлении надобностей. Оперировать‚ – говорит‚ – надо твое це и немедленно". Говорок подумал-подумал и так сказал: "Режь‚ батько. Кромсай-полосуй: тебе виднее. Только под местным валяй наркозом‚ чтоб не прерывать ни на секунду бесперебойное командование над вверенным подразделением". Вот народ собрался перед операционной‚ офицерско-сержантский состав с бутылками наперевес‚ телефон провели к столу‚ радиста с передатчиком‚ и крики оттуда благим матом‚ во всё время операции: "Проверить матчасть! Сменить караулы! Повысить политуровень! Батько‚ не шибко! Не шибко‚ батько! Хоть чего оставь на развод!.." Наконец‚ выкатывают. Крики‚ приветствия‚ пальба из базук‚ а за каталкой шагает старичок-сморчок‚ улыбается мерзко: "Принимайте своего еврейчика". Тут они на него полезли‚ верные подчиненные: "Ты чего такое говоришь на нашего командира‚ слепая твоя кишка? Чего говоришь?!" – "Чего говорю‚ то и есть". Хотели они его под танк кинуть‚ да командир не допустил: "Батько‚ не шути. Не шути на мене‚ батько." А тот: "Какие тут шутки? Проведено классическое обрезание. Отрезана крайняя плоть. Точь в точь‚ как у евреев". Хотели они его на мину посадить‚ да командир не дал: "Батько‚ пришивай взад. Переделывай взад‚ батько". А тот: "Что отрезано‚ того не пришьешь. Еврея‚ братец‚ не переделаешь". И ушел себе. А наутро командира в штаб. "Пиши объяснение". – "Та про что?" – "Та про всё". Сидит комиссия‚ глядит сурово‚ глаз щурит‚ как через прицел. "Расстегните. Спустите. Покажите. Выйдите". Показал‚ вышел‚ а они совещаются. "Войдите. Застегните. Слушайте". И зачитали решение: "Не еврей‚ но подделывается. Не иудей‚ но прикидывается. Не жид‚ но близок к тому". – "Разрешите идти?" – спрашивает. "Куда ж ты теперь пойдешь? Полк мы тебе не доверим. Батальон отберем. Ротой из-за тебя жертвовать не станем. Взвод не поручим. Отделение не дадим. Пшла вон отсюдова‚ израильская военщина!" И выкинули его в отставку.

– Сознался‚ жиденок‚ – ласково сказали со скамейки. – Давно бы так.

– Да как ты узнал?! – завопили завистники. – Как угадал-вычислил? Поделись опытом!

– Нюх. Чутье. Глаз-алмаз. Я ихнюю породу сквозь штаны вижу.

– У мене фимоз‚ – заныл говорок. – У мене оправдание. Как в баню иду‚ справку на него вешаю...

Ссыпались волосы. Отслаивались ногти. Крошились зубы. Лопались бронхи. Закупоривались сосуды. Выпадали грыжи. Высыпали экземы. Прободались кишки‚ толстые вслед за тонкими.

– Ваша последняя просьба?

Стоял уже у стены‚ поддерживал штаны без ремня‚ колупал ногтем кирпич – брюхо опало от переживаний:

– Сапоги дитям. Галифе жинке. А мать сыночка – никогда...

Погромыхивая на далеких стыках‚ надвигался нескончаемый обоз. Паровоз‚ вагоны чередой, и за каждым вагонным окном‚ за каждым его стеклом смутно проглядывали временем побитые фигуры. Это были они‚ привычно каждодневные‚ буднично незамечаемые‚ празднично надоедливые: