«На суше и на море». Выпуск 2 - Альманах

Пока завтракали и укладывали груз, начинало светать. И едва становились различимыми деления на шкалах инструментов, все были готовы двигаться вперед.

На ночлег обычно останавливались там, где настигала темнота.

В эти дни Иванцов часто догонял их на лошади. Он докладывал Колыванову о работе главной партии.

Главная партия визировала проложенную Колывановым начерно трассу, ставила пикетажные знаки, закладывала шурфы. Работы было много, и постепенно разрыв, или, как говорил Чеботарев, просвет, между двумя партиями все увеличивался.

Скоро Иванцов перестал приезжать и отправлял ведомость с обозником, раз в три дня привозившим Колыванову вьюки свежего хлеба. Но близился тот день, когда они оторвутся от базы и перейдут на сухари. Впереди Нимские горы, болота Колчима, туда на лошади не доберешься…

Они вели разведку, делали промеры, расчеты, все время, однако, торопясь вперед, на восток, измеряя успехи дня пройденными километрами. Закусывали на ходу, охотились тоже на ходу, чтобы вечером устроить настоящее пиршество. Пока что недостатка в пище не было. Лундин, ловко орудуя шестом, добывал множество кедровых шишек, которые запекал на костре. Он считал, что кедровые орехи не лакомство, а лекарство.

Екатерина Андреевна шла наравне с мужчинами и выполняла свою долю работы вполне добросовестно. Но Колыванов довольно хмуро поглядывал на нее. Чеботареву иной раз казалось, что Колыванов жалеет Баженову, а иногда думалось, что он просто недоволен ее присутствием.

В такие дни Чеботарев снова считал Баженову соглядатаем в их группе и относился к ней подчеркнуто сухо. Впрочем, Чеботарев быстро сменял гнев на милость. Он видел, что Баженовой трудно дается это изнурительное путешествие. Вечером она долго отдыхала, прежде чем приняться за еду.

Однако, несмотря на тяжелый труд, все с удовольствием наблюдали окружающую природу и разные подробности лесного мира, о которых приятно было говорить после работы.

Особенно внимательно слушали Лундина. Он рассказывал обо всем, что встречалось интересного на пути. Чеботарев и Баженова искренне признавались, что лес для них полон тайн, Колыванов много лет не совершал таких путешествий, а Лундин жил в этом лесу как дома.

Так, увидев белых куропаток, неожиданно взлетевших из-под ног на полянке, покрытой кустистыми порослями красносмородинника, от которого шел нежный, но сильный запах увядания, Лундин сказал, что зима будет ранней, скоро выпадет первый снег. Он объяснил: об этом говорит ранняя смена оперения у полярных куропаток и их внезапное появление так далеко к югу от привычных гнездовий. А как-то ночью он разбудил их и показал первый сполох на севере, появившийся в этом году необычайно рано. И они поняли, почему старик так досадует на задержки в пути — впереди была Колчимская согра, а по снегу ее не перейдешь! Но в лесу было так хорошо, что они не очень-то задумывались над словами старого охотника.

Иной раз они по нескольку дней шли через ягодники и дивились обилию клюквы, перезревшей голубицы и черники. Лундин сделал особого рода совки с прорезанными по краю зубцами, вроде гребешка, и объяснил, как надо «брусначить», то есть брать ягоды при помощи такого совка. Действительно, тут ягоды можно было брать лопатой.

Несколько раз они пересекали мелкие речонки, не отмеченные ни на одной карте. У этих речонок, поросших таволожником и смородиной, малинником и плакучей березой, что роняла оголенные ветви в самую воду, начинал колдовать Колыванов. Как бы он ни торопился, давняя страсть золотнишника, владевшая им с детства, заставляла его останавливаться у каждой безымянной речки. Дно речки почти всегда было черно от топляков — упавшего в воду и окаменевшего леса. Колыванов выбирал местечко, черпал эмалированной миской с берега или прямо со дна песок и начинал осторожно промывать его вращательными движениями. Казалось, что он проделывает фокус. И хотя фокус был всегда одни и тот же, все зачарованно следили, как смывается мутная глина, мелкий песок. Вот уже показалось дно, вот уже вода стала прозрачной; еще одно сильное вращение, всплеск вылитой воды — и на дне в коронке черных шлихов из свинцовой руды, из шеелитовых зерен видна блесна.

И каждый раз слышался общий вскрик, как кричали бы при каждой удаче фокусника восторженные зрители:

— Золото!

Один раз показалось, что фокус не удался. Золота не было. На дне чашки остался сероватый, похожий на пыль осадок. Чеботарев проворчал что-то насчет факира, который был пьян, но Колыванов словно не слышал его. До сих пор он, досыта налюбовавшись блесной, выплескивал ее обратно в реку, а теперь высыпал эти серые остатки в тряпку, тщательно отметил на карте место и только тогда объяснил:

— Платина!

Это слово упало в тишину торжественно и тяжело, как тяжел и сам металл. Чеботарев не утерпел, попросил снова развернуть тряпочку и долго глядел на шлих, даже понюхал его, словно у драгоценного металла был особый запах. И, вернув образец Колыванову, с уважением сказал:

— Да, это Урал!

Мало-помалу у него сложилось новое представление об Урале. Теперь ему казалось, что на каждой речке, через которую они переходили, должен обязательно стоять прииск, у каждой горы — рудник, в каждом бору — свой лесозавод. И это желание становилось все насущней, непреодолимей, и, казалось, стоит им закончить свою работу, как немедленно, вот так, из небытия, возникнут здесь и прииски, и рудники, и шахты, и заводы.

Раза два они обнаружили выходы нефти. В одном месте нашли вещество, похожее на асфальт, скопившееся, очевидно, в течение веков на краю маленького болотца, и заметили возникающие в нем и лопающиеся с протяжным свистом пузыри. Чеботарев залез в болотце, вымазавшись в черной грязи, которую потом долго не мог отмыть, и набрал во флягу летучего газа. Сделать это было нелегко, пузыри возникали в разных местах и лопались мгновенно, а Чеботарев пытался накрыть их узким горлышком фляги. Голова кружилась от тяжелого запаха, ледяная вода сводила ноги, но когда Чеботарев вылез из болота, Колыванов немедленно обмазал пробку фляги смолой, чтобы собранный газ не улетучился.

Может быть, именно потому, что жизнь их в лесу была очень трудной, они с особым удовольствием смеялись над всем тем, что казалось им смешным. Обычно веселый смех слышался в те вечерние часы, когда они, поужинав, укладывались на ночлег.

Более сдержанный по натуре Колыванов не принимал большого участия в вечерних разговорах. Обычно он лежал на спине, закинув руки за голову, подолгу глядя в темное небо, на котором ярко горели Большая Медведица и высоко взобравшаяся Полярная звезда. Казалось, он даже и не слышал смешных рассказов, но его тихий, словно приглушенный смешок нередко присоединялся к звонкому смеху Баженовой.