Любовь и сон - Джон Краули

Он подумал, что да, собирается. Определенно, он намерен намекнуть на это, огласить это, подобрать двусмысленные, но свидетельства, заинтриговать читателя поиском доказательства, той единственной вещи — события, артефакта, места, слова, — которая, несомненно, в отличие от всего прочего, перешла из старого века в новый неизменной. Чем бы эта вещь ни оказалась.

Он собирается приветить эту идею; более того, потчевать ее хлебом-солью, закатить в ее честь пир; он собирался обольстить ее среди опрокинутых кубков и раздавленных фруктов после буйного пиршества. И породить с ней идею еще более мощную, которая явится на свет только на последних страницах: лишь подходя к прошлому так, будто оно качественно отлично от настоящего, мы можем представить себе, насколько отличным от настоящего будет будущее.

Стремительно надвигающееся будущее, в котором переходный период, со всеми шумными столкновениями, уже окончен; новая наука (nuova scienza, novum organum, ars magna[151]), восход которой мы ощущаем, уже сформулирована (если ей надлежит явиться на свет именно в сформулированном виде); то, что ныне немыслимо, сделалось возможным, и настоящее, наше настоящее, не может быть воссоздано в доступном пониманию виде, наша техника не работает и мир наш — затерянный мир.

Пирс подумал, что мог бы это сделать. Впервые он сумел представить себе, что эта работа сделана, вообразить будущую рукопись, готовую книгу, с притворной скромностью спрятавшуюся за супер, — открывай, смотри.

Пирс поднял глаза от асфальта. Перед ним оказалась Публичная библиотека, с большими каменными львами у входа,[152] как после прошлого ланча с Джулией, когда она впервые подрядила его писать книгу о будущем.

Его отец, Аксель, любил этих зверей. С рыцарским пылом любил библиотеки, книги. Часто, когда Аксель устраивал для Пирса прогулку на Манхэттене, они проходили здесь, рассматривали статуи, читали надписи; Аксель назвал ему имя скульптора. Почему их здесь поставили? — спросил Пирс. Чтобы народ не ходил, ответил Аксель — шутка Малютки Еноса. Чтобы народ не ходил. Эту шутку они повторяли всякий раз, когда здесь оказывались.

Пирс поднялся по широким ступеням, где, как всегда, устроились парочки, бродяги и любители закусить на свежем воздухе, и вошел в дверь. Прохладно, просторно, торжественно. Он мог бы посмотреть кое-какие книги, в голове у него всегда имелся список вопросов, на которые нужно поискать ответ; торопиться было некуда; а мог бы повернуть обратно, пересечь город и на ближайшем автобусе отправиться домой.

Домой. В душе проглянули зеленые холмы.

Взбираясь по лестнице (хотя ничего еще не решил), он набрел на своего отца и не слишком этому удивился. Аксель стоял на площадке первого этажа под картиной: Мильтон диктует, его дочери (с остекленевшими, то ли от скуки, то ли от восторга, взглядами) записывают. Он рассматривал полотно или выглядел так, будто его рассматривает, но Пирс (он стоял ниже, на лестнице, пока что незамеченный) знал, что это не так. Глаза Акселя блуждали по огромной темной картине, но в нем тоже крутилось внутреннее кино; губы его шевелились, произнося бесконечные монологи; руки шарили в карманах блейзера; достав оттуда какие-то бумаги, он изучил их с тем же задумчивым интересом, что и Мильтона, а потом сунул обратно. В таком полугипнотическом состоянии, зачарованный красотой, не упуская художественные и исторические сокровища, Аксель мог обойти целый музей, но влекли его в основном собственные мысли. Пирсу часто доводилось это наблюдать.

Не повернуть ли и, пока не поздно, давай бог ноги?

Пирс не решился повернуть назад. Если Аксель увидит спину Пирса и поймет, что тот избегает встречи с ним, сердце его разобьется.

Нет уж. Пирс поднялся по лестнице, подошел почти вплотную, и только тогда Аксель его заметил.

— Бог мой. Ну и ну! Пирс!

— Привет, Аксель.

— Я тут вот. Мильтон. Я хожу сюда, ты знаешь. Тут же вспоминается. Слепые дочери. Пути Творца пред тварью оправдать.[153]

— Да.

— Ну, как ты? Не позвонил мне.

— Я только утром решил отправиться. Были здесь дела.

— Ага. Ага. — Аксель Моффет смотрел с восторгом и почтением, снизу вверх (Пирс был выше на целую голову). — Справился с делами?

— По большей части.

— Значит, вечер у тебя свободен.

— Да я вроде как собирался обратно.

— Ну нет. Нет. Глупо. Две долгие автобусные поездки за один день. И уже несколько месяцев не бывал в Нью-Йорке. Нет, нет. Пошли, Пирс. Проведем день вместе, как когда-то. — Он чуть не приплясывал от возбуждения. — Ну, давай.

Они в самом деле немало бродили по городу, когда Пирс здесь жил; на этом обычно настаивал Аксель, занимая выходные Пирса, если тот не особенно сопротивлялся. Однако Пирса тоже увлекало общение с Акселем; когда Пирс уже взрослым вернулся в Нью-Йорк и обнаружил Акселя на прежнем месте, оказалось, что это совсем не тот человек, который остался у него в памяти; не потому, решил Пирс, что Аксель так уж переменился (он был личностью установившейся), а потому, что Пирс в детстве многого не знал.

— Ну хорошо, — сказал он наконец, злясь на себя за неспособность отказать; никогда он этого не умел. Если не получалось ускользнуть или уклониться, он обычно соглашался.

— Отлично, отлично. — Очень довольный, Аксель ухватил сына за руку. — О Пирс. Счастливая встреча. Счастливая встреча при луне.

— Недобрая встреча. Там говорится: Недобрая встреча при луне.[154]

— Пошли в центр. Разомнем ноги. Заглядывал когда-нибудь в Маленькую Церковь за Углом?[155] С ней связана интересная история.[156]

— Да. Ты мне рассказывал.

Прогулки с Акселем бывали моционом специфическим и привлекали обычно внимание прохожих. Аксель имел обыкновение высматривать на улице мелкие предметы — бумажки, непонятные штучки, — наклоняться и подбирать их. Иногда он, как ответственный гражданин, относил находки в урну для мусора, иногда ронял себе под ноги, чтобы, в нескольких ярдах, подобрать что-нибудь другое. Раздраженному сыну он объяснял, что охотится за деньгами или еще чем-нибудь ценным, но в конце концов признался, что дело не в этом, просто он не может удержаться. Подбирая, осматривая и выбрасывая, он не переставал говорить, и Пирсу, шагавшему впереди, часто приходилось останавливаться и возвращаться. Пирсу думалось иногда, что они похожи на двух комиков из немого кино, один высокий и угрюмый, другой коротенький и кругленький,[157] выделывают зигзаги нелепого танца, застывают среди улицы и вытягивают шеи, рассматривая неприметное здание, где Аксель заметил вроде бы кариатиду, или горгулью, или окно Палладио.[158]

— Гляди, гляди, Пирс. Рустика. Видишь? — Аксель провел рукой по строительным блокам с рельефной фактурой. — Имитация необработанного камня, видишь? Совсем как в Риме.

— Угу! У римских архитекторов рустика означала древние добродетели. Опять же Ренессанс.

— Ну да. Видишь? Рим вечен! Видишь?

Засунув руки в карманы, Пирс удержался от того, чтобы присоединиться к Акселю, который, как слепой, ощупывал стену.

— Пошли, Аксель.

Не ухудшились ли в последнее время у Акселя дела? Пирсу помнилось, что, когда он был совсем маленьким, Аксель ходил на работу, настоящую — бухгалтера, что ли. Сейчас трудно было себе представить, чтобы он зарабатывал приличные деньги, а не гроши где-нибудь в католической благотворительной организации или на временной службе в церкви, которой ему случалось заниматься. Пропитание он имел благодаря собственному домику в Бруклине, где жил сам и куда пускал жильцов. А не было бы домика? Иногда Пирса пронзал стыд и страх при мысли об ужасном будущем, когда придется заботиться об отце либо отказаться это делать.

— Твоя книга — как раз об этом. — Аксель слышал раньше описание Пирса и очень заинтересовался тем, какая она будет. — Рим. Греция. Египет. С другой буквы.

— Да.

— Novus ordo seclorum.[159] Пирамида на долларе.

— Верно.

Отчего на большой государственной печати Соединенных Штатов красуется рустованная пирамида, увенчанная мистическим глазом? Оттого, что отцы-основатели тоже верили в Эгипет.

Пирсу пришло в голову, что, быть может, суть его книги в том, чтобы объяснить самому себе Акселя: истории, которые Аксель бесконечно рассказывал ему, и взрослому, и ребенку, Историю Цивилизации. Если отбросить в сторону все вопросы, все истории, о которых Аксель любил размышлять, останется один вопрос, голый как иголка: почему ты меня бросил? Этот вопрос все время задавал себе Пирс-мальчик, сколь бы часто Пирс-взрослый ни давал на него ответ.