Любовь и сон - Джон Краули

Когда посол со свитой поздно вечером возвращались в Солсбери-Корт после обеда в доме какого-нибудь магната со Стрэнда, придворных пожалований или развлечений, — хозяин часто распускал прислугу и приказывал принести вина в свои покои; они с Джоном Флорио сидели и слушали, как Ноланец подробно описывает только что завершившийся визит.

«Расположение за столом, — перечислял он. — Синьор Лестер[190] справа от королевы. Синьор Берли[191] слева. Милорд Говард.[192] Синьор, синьор… Рейли[193]».

Он хорошо помнил их лица, распределив всех по физиогномическим типам, — настоящий зверинец искушенных и общительных джентльменов; вот разве что их причудливые имена не всегда удавалось произнести правильно. Флорио подсказывал ему, сбивая с толку не реже, чем помогая.

«Когда закончился третий час, — продолжил он, — синьор Лестер и синьор Уолсингем[194] удалились на четверть часа. Они вышли через завешанную гобеленами дверь королевы».

«Говорила ли королева что-нибудь о посольстве Филипа Сидни во Францию?»

«Пока нет, еще нет. Потом эти двое вернулись. Синьор Лестер танцевал. Уолсингем тоже, хотя и не слишком ловко. Гальярду.[195] Он был в паре с королевой. Потом пробили часы. Четыре раза».

«Так, — сказал посол. — Они беседовали с Лестером. А потом он улучил возможность поговорить с королевой. Интересно».

Ноланец ничему не удивлялся, он просто сидел и пропускал перед внутренним взором придворные забавы, проводил их по специально выстроенным галереям и залам дворцов памяти — новейший зал был, натурально, меньшим из четырнадцати королевских, светских и церковных дворов, из них же одни заброшены, другие и вовсе закрыты, но сохранились в памяти Ноланца за время путешествий из страны в страну.

Посла изумляли не только мельчайшие детали в рассказе слуги, но и то, что Ноланец, который на приемах и деловых встречах почти не двигался с места, отчитывался так, словно был сразу везде: когда он пересказывал то, чему был свидетелем, казалось, он не просто вспоминает прошедший вечер, но все события заново происходят внутри него, и он может по желанию передвигаться в них. Порой слушать повествования Бруно становилось скучно, так как он не имел ни малейшего понятия, что важно, а что нет (хотя учился он быстро). Но тем чаще его отчеты становились откровением. Король так и предполагал.

Как у Ноланца получалось то, что он делал для своего хозяина (и еще многое другое, о чем он не желал особенно распространяться), посол понятия не имел. Король весьма туманно описывал искусство Бруно; когда Ноланец сам брался объяснять свои умения, сопровождая рассказ легкой улыбкой, как будто небрежность тона могла сделать его слова более доступными, посол быстро уставал его слушать. Когда-то в детстве у посла был наставник, у которого на лице появлялось точь-в-точь такое же выражение, когда он пытался обучить мальчика астрономии; Бруно преуспел не больше того первого учителя. Сам посол, дабы сохранить что-то в памяти, делал записи или просил взяться за перо своего секретаря. Он слыхал, что иные люди, порой совсем еще дети, могут без особых усилий сложить в уме большие цифры или назвать дату первого дня Великого поста в любом из прошедших или будущих лет. Он полагал, что итальянец — один из таких людей, и не мог понять, как простые упражнения в искусстве памяти позволили Бруно достичь того, чего он достиг.

Той майской ночью синьор де Мовиссьер не отпускал своею слугу дольше обычного. На душе было неспокойно: что-то затевалось, что-то такое, о чем он не знал, но явно стоял в центре событий; это чувство не оставляло посла. Его использовали, и ему это не нравилось. Но кто?

«Порядок разъезда», — сказал Бруно.

Начав с мизинца на левой руке, он перечел отбывавших.

«Синьор Лестер, синьор Генри Сидни,[196] синьор Рейли. Милорд Генри Говард. Синьор Уолсингем — он наклонился, чтобы поднять вашу перчатку».

«Нет, — сказал посол. — Это был мой слуга».

«Нет», — возразил Бруно.

Ноланец откинулся на спинку кресла. Его глаза были закрыты, но ладони сомкнуты наготове (два пальца подъяты, как шпиль). Чья же это была перчатка?

«Светлая, — сказал он. — Лайковая, телесного цвета».

«Нет», — сказал посол.

С того места, которое Бруно занимал в посольской свите, все было прекрасно видно. Уолсингем — лис, Лестер — козел, королева — феникс. Граф Говард — рыба с выпученными глазами. Это лисомордый Уолсингем подобрал пер… Нет.

«Она шевельнулась, когда он поднял ее с пола. Это была отрубленная рука. Правая рука, отрублена за измену. Вас предали Уолсингему».

«Кто предал, как?»

«Заговор раскрыт, — сказал Бруно. — Нет: почти раскрыт. Тех, кому вы доверяли, предали англичанам, они же в свою очередь предадут вас».

«Нет никакого заговора», — сказал посол.

Мишель де Кастельно сложил руки в молитвенном жесте и прижал их к губам; он как будто пытался заглянуть в самого себя беспокойным взором, оценивая свои действия, свой дом.

Было уже за полночь. Наверху в постели лежала его жена, приходя в себя после выкидыша — уже второго. Ему хотелось верить, что она уснула.

«Нет никакого заговора», — сказал он.

Но заговор был. Заговор всегда тут как тут, один и тот же, вот только время от времени он обретает форму и превращается в осознанное действие, когда люди набираются смелости и начинают строить планы. Войска католиков должны были войти в страну, свергнуть королеву-еретичку, освободив трон для ее двоюродной сестры, Марии, некогда королевы французской, а ныне шотландской, католички — чем бы она ни была помимо этого, — и вот уже некоторое время пленницы Елизаветы.

Бернардино де Мендоса, Посол Его Христианнейшего Величества Короля Испании; кардинал Вильям Аллен, англичанин в изгнании, живущий в Риме при дворе Папы Сикста V, того, что запретил католикам подчиняться королеве-еретичке; герцог де Гиз и горящие сердца членов Католической лиги Франции[197] — все приложили руку к тому, что с недавних пор заговор обрел плоть и кровь. Был выработан четкий план действий, обдумано количество солдат, места высадки войск, имена тех, кого надлежало схватить и казнить.

Посла Франции в известность не поставили. Он был истый католик, энтузиазм протестантов пугал его и вызывал отвращение, но он оказался в Париже в Варфоломеевскую ночь, видел протестантов, убитых фанатиками на пороге его дома, и кровь в сточных канавах; это навсегда омрачило его дух. Он был ненадежен: слишком мягок, слишком politique, чтобы его можно было посвятить в план убийства Елизаветы и возвращения ее державы в лоно Истинной Веры. Он не знал ни о том, что его дом использовали как место для встреч, ни о том, что некие английские джентльмены нашли в его саду тихую пристань и, слушая мессу вместе с ним, в его часовне (этого англичане запретить не могли), с головой ушли в заговор.

Он часто писал Марии зашифрованные письма и отправлял в ее шеффилдское узилище: ободрял, рассказывая о переговорах по ее освобождению и возвращению на трон Шотландии, передавал новости от ее деверя, короля Франции,[198] посылал деньги и драгоценности от ее преданных подданных в Англии и во Франции. Он не знал, что все его письма перехватывают и читают и лишь после этого отсылают, далеко не всегда оставляя без изменений.

Он не знал ни того, что его личный секретарь (испытывающий денежные затруднения француз по имени Курсель) получал от Уолсингема и англичан деньги, рассказывая им обо всем, что видел, слышал или читал в доме и бумагах посла, ни того, что его капеллан — тот, что служил литургии, освящал хлеб и клал его послу на кончик языка, — тоже состоял на службе у англичан и рассказывал им все, что видел или слышал, даже во тьме исповедальни.

Двадцать девятого священник написал сэру Фрэнсису Уолсингему, главе королевских шпионов: «Мосье Трокмортон[199] нынче ужинал с послом. Католик. Недавно передал королеве шотландской 1500 экю от посла. В полночь послу нанес визит милорд Генри Говард, римокатолик и папист», — прокрался через сад и бросил горсть песка в окно посла — хотел поговорить с ним о том, как спасти шотландца-католика, который прятался в доме, чтобы не попасть в тюрьму; послу доверяли в подобных вопросах.

Но ни в одном из донесений не появилось имя итальянца gentiluomo servante; никто не пытался завербовать его. Он слишком много и слишком громко говорил. Священник в особенности избегал его: лишь почуяв, что привлек внимание Бруно, он извинялся и скрывался в своей маленькой ризнице — его бросало в жар, когда он пытался вспомнить каждое свое движение, любую оговорку, которую мог заметить Ноланец. Но полный отвращения взгляд Бруно не нес в себе ничего, кроме нескрываемого желания оценить представленный образчик. Ибо Джордано Бруно и сам был итальянским монахом, ничто не могло смыть елей с его пальцев, — и Ноланец нюхом чуял дурных священников.