Constanta - Марьяна Куприянова

пробирает прилюдное унижение.

– Да ты у нас психолог, – заметил Валера. – Красава. А то она тут всех опускала, а чуть кто слово ей, она, мол, папа у меня следователь.

– Всего лишь? Видали и покруче.

Я совершенно не боялась возможных проблем – существующих пока с лихвой хватало, чтобы гасить инстинкт самосохранения. В аудиторию вошла преподша, и всем пришлось стихнуть, лишь в сети продолжая обсуждать случившееся между мной и Журавлевой. После пары пришлось поднапрячься: надо было собрать всю свою гордость и засунуть куда подальше, потому что предстояло сделать то, что я практически не умею – извиниться.

– Тамара Владимировна, – подошла я к преподше, виновато опустив глаза, когда аудитория рассасывалась после пары. – Я хотела попросить прощения. За пропуски.

– А что такое, Гарзач? Почему прогуливаем?

– Я не прогуливаю! Я по состоянию здоровья…

– Справки тогда несите из больницы.

– Ну, Тамара Владимировна. Я не была в больнице. Откуда у меня справки?

– А как же Вы тогда лечились?

– Ну, это хроническое заболевание, я и так знаю, чем его лечить – каждый раз одно и то же лекарство.

– Пропуски придется отрабатывать. Вы же в курсе?

– Разумеется, конечно. Я отработаю. Вы только это… Я там слышала, докладную на меня написали.

– Вот отработаете долги – и заберу докладную, Гарзач. Идите, не задерживайте меня, я занятой человек, в отличие от некоторых.

– Хорошо, спасибо, – во всю ширь заулыбалась я, добившись своего. – До свидания!

– Угу, до свидания, до свидания, – недовольно проговорила Тамара Владимировна, собирая сумку.

Ну что же, хоть одну проблемку уладила сама. Но то, что придется ко всем преподам вот так подходить и унижаться, не радовало. Минус быть гордым – не умеешь просить прощения искренне, говоришь заученные фразы, и человек это чувствует. К тому же не все преподаватели способны понять мою нелюбовь к больницам, как Тамара Владимировна.

На самом деле она добрая и снисходительная, только строит из себя строгую, иначе дисциплины вообще никакой не будет. Я давно просекла эту тему, люблю наблюдать за людьми, примечать детали, делать выводы: это у меня нечто вроде хобби. Есть преподаватели с пулей в голове, к которым и с извинениями подходить не стоит – не так поймут, и выйдет, что хотел как лучше, а получилось как всегда.

Интересно, подумала я, а хватило бы у меня сил подойти и попросить прощения у Константина Сергеевича? Как хорошо, что он у нас ничего не ведет, а то я бы лучше под гидравлический пресс легла, чем ему на съедение отдалась. Еще одним кандидатом, перед которым я бы в жизни не извинилась, была Корнеева. И до чего удивительно, что эти двое стоят в одном списке. Кто для меня он, и кто она – противоположные фигуры. Одна создает проблему, другой ее решает.

Черт, как сложно быть вежливым, когда тебя этому вовремя не научили!

После пар я пошла в туалет – прокашляться. Приступ пробрал основательный: я согнулась над раковиной, в груди бегали спазмы, а в горле что-то хлюпало. Наверное, этот собачий лай был слышен по всем этажам.

Откашлявшись, оперлась обеими рукам о края раковины и подняла голову, рассматривая покрасневшее лицо в зеркале. Начала поправлять волосы, и вдруг глаз выхватил на белой керамике красные крапинки. В тех местах, где я опиралась. Подбросив руки к лицу, я увидела, что ладони в крови – мелкие точечки покрывают сплетение линий. И тут я испугалась по-настоящему, потому что прикрывала рот руками, когда кашляла.

Бросившись наружу, я позвала Ольгу внутрь и в гробовой тишине показала ей кровь. Она ахнула, тут же догадавшись, откуда та взялась.

– Яна, это уже не шутки. Это может быть туберкулез, ты понимаешь вообще? – ошеломленно спрашивала она, отмывая мне руки. Сама я была не в состоянии этого сделать от подступившего шока.

Как? Это? Могло? Случиться? Со мной?

Со мной!

Почему я?

Это должно было случиться с кем угодно, но только не со мной. Беды должны обходить меня стороной, ведь я – это я, со мной не может произойти ничего подобного! Нет!

– Как? – тупо спросила я подругу. – Как, Оля?..

– Сейчас быстро летим в больницу. Не обсуждается, – подруга вытерла мне ладони сухими салфетками и под руку вывела из туалета – я послушно шагала рядом, все еще не приходя в себя.

– Кровь из легких, Оля, – вдруг засмеялась я, сама понимая, что это истерика. – Как? Почему я-то? Вон, эта сука, которой я туфли сломала, почему она не заболела? Или Корнеева – она ведь заслуживает этого! Они все, а не я, Оля. Слышишь?

Мне по щеке влетела пощечина, и я схватилась за нее, обнаружив себя уже на автобусной остановке.

– Нельзя так говорить. Возьми себя в руки. Это может быть еще и не туберкулез. Сейчас поедем – сдадим анализы. Потом посмотрим. Всегда надо надеяться на лучшее.

Всю дорогу до поликлиники я молчала, вспоминая пощечину и то, как расклеилась на глазах у всех. Было стыдно. И страшно: я старалась даже не прочищать горло, чтобы снова не зайтись в приступе кашля, боялась увидеть кровь на ладонях, и еще хуже – заразить кого-нибудь.

– Оля! – спохватилась я с горящими глазами. – Ты же могла заразиться! Господи! Что я за человек! Я же при тебе и на тебя кашляла все время! Боже! Боже, прости меня!

– Так. Не ори. Все пока неточно. А если заразила – вылечимся вместе, – отрезала Ольга, затаскивая меня в просторный холл больницы.

Просидев час в очереди, я попала на прием к врачу. Он послал меня на флюорографию и дал карточку со списком анализов, сдать которые лучше всего было бы прямо сегодня, чтобы получить результат завтра. Увидев, что я на грани нервного срыва, врач успокаивал меня тем же, что и Ольга, но никакого эффекта это не возымело. Мне хотелось разреветься от несправедливости. Все свалилось на меня в столь короткий срок, а прошлые проблемы теперь меркли на фоне новых.

Сдав все анализы и облучив свое тело рентгеновскими лучами, я была отпущена до завтрашнего утра. Мы с Ольгой поехали в общагу, и так как я никого не хотела видеть и слышать, то подруга, вполне меня понимая, даже слова за весь вечер не обронила. Я снова перестала есть и боялась кашлянуть лишний раз, чтобы не увидеть кровь, чтобы не слышать этого булькающего звука в груди.

А если я умру?

Вот возьму и умру через месяц. Вдруг выяснится, что у меня та самая страшная болезнь, название которой я боюсь даже про себя произнести, и все