Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

мощи государства может сопровождаться регрессом, ухудшением условий человеческого существования, упадком свободы («государство пухло, народ хирел»), и утверждая, что «нации и государства могут развиваться во имя силы и вопреки свободе», что прогресс, развитие может сопровождаться «не ростом свободы, а ростом рабства», Гроссман подходит к главному вопросу: был ли массовый террор необходимым и закономерным следствием советской системы, созданной Лениным, или же он был «бессмысленным проявлением бесконтрольной и безграничной власти, которой обладал жестокий человек».

Гроссман отвечает: массовый террор, пролитая кровь были необходимы диктатуре, новому государству, насильственная противоестественная тоталитарная система могла удержаться только с помощью постоянного подавления недовольства населения, с помощью массового террора и погашения любого проявления свободы. «Без этой крови государство бы не выжило. Ведь эту кровь пролила несвобода, чтобы преодолеть свободу…»

Хотя сегодня большая часть русской интеллигенции уже не испытывает ни малейшей симпатии к Ленину и нашла уже гораздо больше аргументов против него, нежели Гроссман, и аргументы эти более обстоятельно обоснованы и документированы, за Гроссманом остается заслуга застрельщика, вырвавшегося вперед и увлекшего за собой многих.

Весьма спорным представляется умозаключение Гроссмана о том, что такой итог есть следствие именно русской революции и русского характера, «русской души», о которой Гроссман говорит, что она – «тысячелетняя раба», что ее особенности «рождены несвободой». («Пора понять отгадчикам России, что одно лишь тысячелетнее рабство создало мистику русской души».) Наблюдения над всеми революциями, от Великой французской до недавней кубинской, показывают, что Гроссман здесь не прав, а такие общепризнанные черты русской души, как удаль, бесшабашность, широта, разгульность никак нельзя вывести из рабства (убедительные аргументы против концепции Гроссмана можно найти в статье Аркадия Столыпина[125], указывающего на то, что трюизмы о тысячелетнем рабстве русского народа основываются на незнании или игнорировании элементарных фактов русской истории).

В самиздате стала известной и другая книга Гроссмана. К счастью, кому-то из друзей писателя удалось спасти от изъятия один экземпляр рукописи второго и третьего тома романа Гроссмана «За правое дело» (первая часть была опубликована в 1952 году в «Новом мире» и подверглась резкой критике со стороны партийных идеологов). И таким образом, это, считавшееся погибшим, произведение вскоре станет достоянием русского читателя, вопреки всем усилиям КГБ похоронить его.

Тема террора, хотя и совсем в иной плоскости, ставится и в двух повестях Лидии Чуковской — «Софья Петровна (Опустелый дом)» и «Спуск под воду». Это книги о жизни русских женщин, оставшихся дома, продолжавших жить в советском обществе после того, как их мужья или дети пошли в концлагеря. Лидия Чуковская, дочь знаменитого писателя Корнея Чуковского, воспитанная в среде лучшей русской интеллигенции, человек высокой культуры, яркого таланта и редкого бесстрашия, сумела показать нам изнутри (как женщина) трагедию русской женщины в сталинское время. Легкая прозрачность и чистота языка, поистине женская элегантность и тонкое чувство меры, искренняя печаль придают ее книгам чарующую прелесть. Это, пожалуй, лучшие образцы «женской» литературы в России.

Повесть «Софья Петровна (Опустелый дом)» была написана в 1939–1940 годах. «Никакой надежды увидеть свою повесть в печати я, разумеется, не питала, – говорит Л. Чуковская. – Трудно было надеяться даже на то, что школьная тетрадь, куда была мною набело переписана повесть, избегнет уничтожения и сохранится. Держать ее в ящике письменного стола было рискованно. Однако и сжечь ее у меня не поднималась рука. Я смотрела на нее не столько как на повесть, сколько как на свидетельское показание, уничтожить которое было бы бесчестно»[126]. Чужие люди долгие годы хранили у себя эту повесть, а в 60-х годах она стала, наконец, достоянием русского читателя – начала циркулировать в самиздате, причем циркулировать очень широко, так как она пользовалась большим успехом. Чуковская не стала ничего исправлять и оставила повесть в таком виде, в каком она была написана двадцать лет назад.

«Пусть она прозвучит сегодня как голос из прошлого, – говорит она, – как рассказ очевидца, добросовестно пытавшегося, вопреки могущественным усилиям лжи, разглядеть и запечатлеть то, что свершалось перед его глазами». Именно это и отличает повесть Чуковской от других самиздатовских произведений, говорящих о терроре 30-х годов ретроспективно, уже с позиций сегодняшнего дня, соединив знание непосредственное, уже потускневшее от времени, со знанием сегодняшним и с позднейшим опытом. Повесть же Лидии Чуковской с большой непосредственностью и живостью воспроизводит атмосферу тех лет, оптимизм и энтузиазм многих простых людей, еще веривших тогда в недалекое счастливое будущее страны, в близкие и неизбежные успехи социализма. И сама Софья Петровна, и ее сын Коля, и друг его Алик целиком поглощены работой, с радостью отдают все силы своему делу: Софья Петровна – в машбюро одного из крупных ленинградских издательств, Коля и Алик – на Уралмашзаводе, куда они поехали после окончания машиностроительного института и где стремятся ввести новую технику.

Но постепенно сгущаются тучи. Пока репрессии обрушиваются на других, Софья Петровна, Коля и Алик стараются ничего не замечать, они не могут понять причин происходящего и поэтому стараются не думать над этим. Но вот арестовывают Колю, Софья Петровна лишается работы, и хотя машинистки повсюду нужны, ее не принимают нигде. Постепенно открываются глаза даже у тех, кто непосредственно сам не пострадал. Те, кто действительно были преданы советской власти и могли бы составить ее опору (а ведь это были хотя и недалекие, но честные и чистые люди, такие, как Софья Петровна, Коля, Алик), теряют веру, замыкаются в себе, как Софья Петровна, парализованная страхом, боящаяся всех – соседей, управдома, милиционера, – или кончают с собой, как Наташа Фроленко, сослуживица Софьи Петровны, или следуют в концлагерь при малейшем проявлении недовольства, как Алик. Повесть рассказывает о крушении оптимизма. В ней нет анализа событий тех лет, но восприятие этих событий простым советским человеком дано с изумительной силой.

Вторая половина повести, где рассказывается о многочасовых, многодневных стояниях Софьи Петровны в очередях в приемной НКВД, в тюрьме, в прокуратуре среди тысяч других таких же несчастных женщин в тщетной надежде узнать хоть что-то об арестованном сыне (хотя бы – за что он арестован), о страданиях Софьи Петровны, о ее растущем отчаянии, приводящем почти к помешательству (когда она начинает уверять знакомых, что сын ее признан невиновным и отпущен на свободу, и постепенно начинает сама в это верить), эти главы исполнены высокого трагизма, который поддерживается благородной сдержанностью повествования.

В повести «Спуск под воду» – та же трагическая судьба русской женщины, потерявшей мужа в сталинских чистках 30-х годов, но только здесь события происходят уже в послевоенные годы, в гнетущей атмосфере уже сформировавшегося и окостеневшего полицейского государства, в атмосфере