Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

Освобожденный осенью 1956 года (но не реабилитированный), Белинков начинает читать лекции в Литературном институте в Москве, и в 1960 году по недосмотру цензуры в московском издательстве «Советский писатель» выходит его книга «Юрий Тынянов».

Недосмотр вполне объясним: в книге ничего не говорится о советском обществе, а лишь об исторических романах Ю.

Тынянова и о прошлом России, которому эти романы посвящены. Но завуалированный подтекст книги Белинкова оказался настолько доходчив, что это литературоведческое исследование получило вдруг славу совершенно необычную для такого рода книг. Ободренный этим Белинков свою новую книгу – «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» – пишет уже как «литературоведческий роман». Однако этой книге не удается пройти сквозь цензурные сети, она становится достоянием самиздата. Лишь два небольших отрывка с хвалебным предисловием К. Чуковского были напечатаны в далекой провинции журналом «Байкал» в 1968 году, но сразу же последовали разгромные статьи в «Литературной газете» и дальнейшая публикация отрывков была запрещена.

В этом своем «литературоведческом романе» Белинков, как точно отметил К. Чуковский, сочетает «строгую научность с блестящим артистизмом». Судьба замечательного писателя Юрия Олеши, не сумевшего сохранить свою личность в условиях тоталитарной диктатуры, служит Белинкову материалом, на котором он с поразительным проникновением в психологию творчества и поистине философской глубиной обобщения развертывает картину мучительной жизни советского интеллигента. В этой книге ирония Белинкова достигает подлинного великолепия, это именно ирония, не гротеск, не гипербола, не сарказм, а тонкая ирония, дающаяся едва заметным поворотом фразы, интонацией и еще чем-то таким, что неопределимо словами, но что живо ощущается, как результат некоего удивительного и необъяснимого искусства. В 1968 году Белинкову удалось бежать за границу и даже вывезти свои неопубликованные рукописи (оставленное им перед отъездом из Москвы письмо Союзу советских писателей уже цитировалось нами ранее). На Западе Белинков задумывает издавать журнал «Новый колокол» (по примеру герценовского), но надорванное непосильными испытаниями сердце отказывает, и Белинков умирает еще до выхода первого номера. Надо надеяться, что оставшиеся рукописи писателя будут наконец опубликованы на Западе.

VIII. Правдоискания

Основная причина, породившая самиздат, – это, конечно, невозможность сказать правду в официальной печати, стремление коснуться запретных тем, рассказать о выстраданном опыте, высказать собственные умозаключения, не совпадающие с официальной и общеобязательной точкой зрения. И среди всех запретных тем самая волнующая и самая притягательная – это, конечно, тема массового террора, лагерная тема. Раскрытие этой темы у всех связано с именем Александра Солженицына, несомненно, выразившего ее с наибольшей силой и наибольшей глубиной проникновения, но до Солженицына и одновременно с ним на эту тему писали книги и другие самиздатовские авторы, в основном, конечно, мемуары, но некоторые – также и художественные произведения, достойные упоминания.

В официальной литературе лагерная тема мелькнула ненадолго и поднята она была боязливо, робко, неискренне. Собственно, появилось лишь одно-единственное произведение, ставившее эту тему открыто и честно – повесть «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, напечатанная по личному разрешению самого Хрущева, занятого в тот момент борьбой со своими противниками на верхах и проводившего эту борьбу за власть под лозунгом антисталинизма.

Все же другие авторы, затрагивавшие эту тему, обязательно должны были указывать, что лагеря и террор были следствием ошибок одного лишь Сталина и что в то время, как Сталин ошибался, весь народ и партия (среди лагерей и застенков МГБ) продолжали неуклонно строить коммунизм, охваченные энтузиазмом и верой в непогрешимость марксизма-ленинизма. Этот абсурдный тезис никак не подтверждался, а напротив, опровергался любым более или менее правдивым рассказом о действительных событиях, и поэтому вдаваться в подробности было нежелательно.

Даже верноподданнический и конъюнктурный автобиографический роман «Смерч» Галины Серебряковой, проведшей много лет в лагерях и заявившей затем о своей преданности партии и о недрогнувшей вере в правоту марксизма-ленинизма, запрещено было печатать, и он стал распространяться самиздатом. Любое упоминание о лагерях сразу же наводило на нежелательные размышления и неизбежно влекло за собой целый ряд опасных вопросов: как могло случиться, что в «стране победившего социализма», где впервые была осуществлена не «буржуазная лжедемократия», а подлинная народная демократия, где были уничтожены эксплуататоры и частная собственность, где власть перешла в руки народа, – в концлагерях оказались миллионы ни в чем не повинных людей, а в следственных тюрьмах применялись средневековые пытки? Постановка этих вопросов подрывала основы всей советской системы как таковой, и поэтому лагерная тема очень быстро оказалась запретной. Писателям было сказано, что «ошибки» Сталина уже преодолены, что вопрос этот уже исчерпан и возвращаться к нему больше незачем.

В начале 60-х годов стали распространяться в самиздате «Колымские рассказы» (три толстых машинописных тома) Варлама Шаламова[123], поэта и писателя, проведшего в лагерях двадцать лет. Это была, можно сказать, энциклопедия лагерной жизни. В романах Солженицына главное внимание сосредоточено на внутренней жизни заключенных, лагерная тема берется более в ее моральном и философском аспекте, у Шаламова же русский читатель нашел подробный отчет о буднях лагерей, документальное бытописание лагерной жизни, обстоятельный рассказ о том, как жили, страдали и умирали люди в советских концлагерях.

Здесь читатель впервые зримо увидел изможденных, одетых в рваное тряпье, грязных, вшивых советских заключенных с кровоточащими цинготными беззубыми деснами, с шелушащейся от пеллагры кожей, с черными отмороженными щеками, копающихся в мусорных кучах в поисках каких-нибудь съедобных отбросов, постоянно избиваемых конвоирами, бригадирами, старостами, нарядчиками, дневальными и больше всего, конечно, блатарями. Здесь читатель увидел, что такое грязь и теснота лагерной больницы, куда, однако, мечтают попасть все заключенные, чтоб освободиться от непосильного сводящего в могилу каторжного труда. Здесь лежат люди, которые отрубили себе пальцы на руках, чтоб попасть в больницу, или оторвали себе взрывом ногу («вставив капсуль прямо в валенок и подожгя бикфордов шнур у собственного колена»), одноруких заставляли «топтать дорогу» в глубоком рыхлом снегу на лесозаготовках полный рабочий день, и тогда заключенные стали калечить себе ноги. Здесь больные по ночам отматывают свои повязки и подсыпают грязь с пола, расцарапывают, растравляют свои раны, чтоб подольше задержаться в больнице, здесь лежат люди, изуродованные надзирателями и конвоирами, с раздробленными носами, со сломанными ребрами, с проломленными черепами.

В рассказах Шаламова читатель увидел, что такое жестокость и самоуправство лагерной администрации: заключенного, ступившего на один шаг за зону оцепления в лесу, чтоб сорвать ягоду, немедленно пристреливают, даже не дав предупредительного выстрела, как положено по уставу; арестанта, опоздавшего на развод, привязывают за ноги к конским волокушкам и волокут по земле, по камням на место работы; за ничтожную провинность (или просто по капризу начальства) заключенного сажают в ледяной карцер, вырубленный в скале, в вечной мерзлоте («достаточно было там