Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

деле неосуществимому способу инженера Лесных), этот «железный «человек, этот «солдат партии» в свои 54 года имеет «сосуды и сердце семидесятилетнего старика».

Врач, лечащий Онисимова, видит в этом результат частых «ошибок» (по терминологии академика Павлова), то есть столкновения «двух противоположных импульсов-приказов, идущих из коры головного мозга. Внутреннее побуждение приказывает вам поступить так, вы, однако, заставляете себя делать нечто противоположное. Это в обычной жизни случается с каждым, но иногда такое столкновение приобретает необычайную силу и возникает болезнь»[132]. Эта «коллизия приказа с внутренним убеждением» (стр. 113), это подавление в себе личности ведет не только к болезни, но и к страшному моральному недугу. Так создается новый человек-робот, на котором, собственно, только и держатся все тоталитарные государства (не будь таких людей, тоталитаризм не смог бы существовать). И страшно то, что тоталитаризм способен производить таких людей: даже из такого достойного и симпатичного человека, как Онисимов, система делает монстра.

Бек мастерски рисует нам атмосферу в кругах правящей элиты, читатель как бы сам вдыхает воздух кремлевских покоев, министерских кабинетов. Правдиво показана оторванность руководящих верхов с их спецдачами, машинами, спецраспределителями и спецбуфетами от жизни простых людей – замечателен эпизод, в котором рассказывается, как Онисимов и его первый заместитель Головня, оказавшиеся случайно без машины и вынужденные ехать через Москву в метро, чувствуют себя как бы марсианами, беспомощными и нелепыми, в этой незнакомой им жизни простого народа.

Однако Бек не смог (или побоялся) проанализировать до конца этот новый тип людей, созданный советской системой («избегая банальностей, автор всё же обязан здесь повторить ходячую истину, что людей такого склада в истории еще не было», – стр. 76), людей, вытравивших в себе всё человеческое и превратившихся в четко действующие механизмы, в «колесики и винтики» (любимое выражение Сталина) государственной машины. Бек осмелился на критику именно тогда, когда само советское руководство, обеспокоенное неэффективностью существующей системы, начало говорить о необходимости перемен в характере управления, и довел он свою критику только до той границы, до которой она допускалась самим советским руководством.

Отсюда и противоречия у Бека: он, например, говорит о «блестящем созвездии директоров, выдвинувшихся в начале 30-х годов и затем совсем недавно, со сталинской безжалостностью, почти сплошь истребленных», о хаосе и расстройстве работы промышленности «после того, как все директора, да и многие соратники, безвестно сгинули, скошенные арестами» (стр. 175–176), о понижении производительности труда, и в то же время говорит о «чуде первых пятилеток» (стр. 227), повторяя тем самым противоречивую, фальшивую и неправдоподобную официальную советскую версию феномена сталинизма. Тот факт, что даже в таком виде роман не был допущен к печати в Советском Союзе, показывает, насколько неискренней, вынужденной, вызванной внешними обстоятельствами была критика сталинизма со стороны руководства партии.

Трудно решить, является ли это противоречие между реалистической обрисовкой мира советской элиты и беспомощностью анализа у Бека результатом его собственной ограниченности, или же оно вызвано осторожностью, нежеланием перейти недозволенный рубеж.

Нужно сказать, что таких «промежуточных» произведений, то есть таких книг, которые, хотя и не дают до конца открытой и смелой критики советской системы, но тем не менее рассматриваются советской цензурой как опасные и недопустимые, в сегодняшней русской литературе немало. Одно время такие правдиво бытописующие, но не углубляющиеся в осмысление «фотографируемых» явлений произведения печатались в «Новом мире» (это «неореалистическое» направление выдвинуло такие имена, как В. Быков, С. Залыгин, А. Яшин, В. Семин, В. Солоухин, В. Тендряков, Ф. Абрамов, Б. Можаев, А. Гладилин и др.), однако после суда над Синявским и Даниэлем таких книг печатается всё меньше и меньше, а к моменту высылки Солженицына из Советского Союза их уже и вовсе не видно в печати.

Снова, как в худшие ждановские времена, советская литература – это сплошь одна лишь серая масса безжизненных, казенных писаний. Еще лет 8–9 назад могла бы быть напечатана в Советском Союзе такая книга, как «Прогноз на завтра» А. Гладилина, сегодня же она циркулирует лишь в самиздате. Гладилин – это один из тех писателей, которые сегодня стоят перед трудным выбором: сменить курс, начать писать откровенно конформистские произведения, в предписываемом сверху духе, или же продолжать писать как прежде (а может, и еще более откровенно, чем прежде, раз терять всё равно уже нечего), пуская свои книги в самиздат.

Средний путь оказывается уже невозможен и неприемлем ни для власти, ни для писателя: противоречия в советском обществе слишком обострились и обнажились, полюса слишком разошлись и напряжение меж ними достигло максимальной интенсивности. Если изгнание Пастернака и Солженицына из Союза советских писателей были случаями исключительными, то сегодня это стало уже обыденным явлением, всё больше и больше писателей вступают в конфликт со стоящими у власти идеологами и изгоняются из Союза писателей, и это как раз самые талантливые и честные писатели, такие, как Л. Чуковская, В. Войнович, В. Максимов, Л. Копелев, В. Корнилов, Л. Халиф, А. Галич и др. При этом надо помнить, что идя на риск исключения из Союза, писатель не только сразу же попадает в разряд политически неблагонадежных граждан, но и лишается всяких средств к существованию: печатать его перестают, ни на какую работу, связанную с идеологией (преподавание, журналистика, редактирование и т. п., а какую еще работу может делать писатель?), его не берут. И это еще не все. Лишившись работы и статуса члена Союза писателей СССР, писатель сразу подпадает под закон «о тунеядцах», может быть судим и отправлен в тюрьму как «паразит», как «человек, ведущий нетрудовой антиобщественный образ жизни».

И если многие писатели находят в себе сегодня мужество пойти навстречу всем этим испытаниям (В. Корнилов и Л. Халиф даже сами заявили о своем выходе из Союза), это свидетельствует о том, как остро ощущается сегодняшней мыслящей русской интеллигенцией необходимость говорить правду.

Почему роман А. Гладилина «Прогноз на завтра»[133] был запрещен советской цензурой? Гладилин, видимо, надеялся его напечатать, об этом свидетельствует оптимистический конец романа, все противоречия в конце разрешаются: герой книги, молодой физик Владимир Мартынов, после мучительных поисков, разочарований и падений (одно время он даже работает оркестрантом в ресторане) добивается успеха и признания

в интересующей его области долгосрочного прогнозирования погоды; любовный треугольник разрешается, как и требуется в советской литературе, победой долга над чувством – Мартынов разлучается с любовницей и остается с женой. По своему духу и степени проникновения в суть явлений (по «уровню правды», так сказать) – это типично советский роман, из тех, что печатались в свое время в «Новом мире».

Но теперь уже нельзя говорить даже такой