Завтра в России - Эдуард Тополь

Но долго нежничать с отцом на глазах у хмурых и замерзающих в очереди людей девочка, конечно, не могла. Она взяла левую руку отца, повернула ее ладонью кверху, прочла на ней их сегодняшний номер в очереди – «132» и, вытащив из кармана пальто коротенький химический карандаш, послюнила его и записала этот номер на своей левой ладошке.

– Пойдем, поставлю тебя в очередь, – сказал ей отец.

– Я сама найду, беги домой… – Наташка подышала на холодную руку отца и строго посмотрела на него снизу вверх: – Беги! Смотри, как замерз! Синий весь!

Отец, конечно, не был синим, просто девочке нравилось заботиться о нем, она бы вообще продолжала играть с ним в «маму и сыночка», как играли они, когда ей было два, три, даже пять лет. Но теперь девочке было уже восемь…

Стасов взял дочку за плечо и повел к своему месту в очереди, но Петр Обухов остановил их.

– Беги, действительно. Хоть ты пожрешь, – сказал он Стасову. – А я ее поставлю в очередь. Слыхал? С первого числа опять нормы выработки повышают…

– Да не может быть!

– Люди говорят: сегодня в газетах будет. Как раньше жали, так и теперь жмут – без разницы. Пошли, Наташка. – И Обухов, положив девочке на плечо свою тяжелую руку, повел ее ко второй сотке очереди.

– Дядя Петя, а ты какой сегодня? – спросила Наташа.

– Сорок третий, – сказал на ходу Обухов. – У меня нету дочки, чтобы мне спать до трех!.. – Обухов был грубым верзилой, и Наташа никогда не могла понять, завидовал Обухов ее отцу или осуждал его за то, что тот спит до трех часов утра – на полчаса больше, чем он, Обухов.

Они подошли к четырнадцатому десятку людей в очереди.

– Сюда, – сказал дядя Петя и вставил свою сильную, как топор-колун, руку между какой-то теткой необъятных размеров и худым высоким мужиком в лисьем треухе. И хотя плотность сжатия очереди была такой, что, казалось, уже никакая сила не разомкнет ее даже на сантиметр, рука Обухова все-таки расколола просвет между спиной толстой бабы и грудью мужика в треухе, и девочка острым своим плечиком втиснулась в этот просвет, а Обухов еще и подтолкнул ее маленько. При этом на лице хмыря в лисьем треухе отразилось страдание – наверное, потому, подумала Наташка, что люди, стоящие в очереди, всегда не любят впускать в нее даже законных очередников.

Но девочке было наплевать на этого мужика. В очереди было тепло, особенно за этой толстой мягкозадой бабой. Девочка оглянулась на удаляющегося по улице отца, убедилась, что он спешит домой, и стала наблюдать за разгрузкой хлеба. Шофер хлебного фургона и грузчик были, конечно, без фартуков, а это антигигиенично. Люди будут этот хлеб кушать, а шофер и грузчик лапают хлебные лотки своими руками, прижимают к грязным курткам… Стоп! А это что?

Выйдя из магазина, грузчик и шофер спустились с крыльца и вдруг стали закрывать на замок железные двери хлебного фургона. Рядом две бабы из очереди – «счетчицы», считавшие количество лотков с хлебом, – спросили изумленно:

– В чем дело?

– Все, шабаш, – сказал грузчик.

– Как это «все»? – изумились счетчицы. – Только восемьсот буханок сгрузили! А нам пятнадцать сотен положено!

«Восемьсот буханок! Всего восемьсот буханок!» – полетело по очереди, как ток, заставляя первые сотни людей еще плотней давить на передних и разжигая в последних сотнях ярость и отчаяние.

– Восемьсот буханок! Нам не хватит!

– Сволочи! А где милиция?

– «Афганцы»? Где «афганцы»?!

Эти крики догнали Стасова, когда он уже свернул за угол. Взглянув на часы, Стасов заколебался. В спину сильно дул ветер со снегом, толкал домой. Там его ждал чай и теплые картофельные оладьи. Но если он вернется к новому скандалу в очереди, прощай завтрак! И не столько завтрака жалко, сколько Наташку: она же вчера пекла эти оладьи, старалась.

Но шум на Гагаринском проспекте разгорался, выхлестывался в соседние улицы и переулки. Нет, это явно не какой-то мелкий скандал с хулиганами, это орет вся очередь, все полторы тысячи человек. Сквозь гул и крики доносились до Стасова и отдельные возгласы:

– Накладную проверить! Не отпускайте фургон! Держите их! «Афганцев» зовите! «Афганцев»!..

– Восемьсот буханок сгрузили, а остальные «налево» хотят пустить!..

Стасов вздохнул и пошел назад. То, что он увидел, когда вернулся на Гагаринский проспект, было посерьезней его недавней стычки с мужиками, затевающими драку. Вся очередь изломалась, вспучилась, гудела женскими и мужскими голосами. Вперед, к хлебному фургону, набежало не меньше трехсот самых решительных и нервных, они окружили фургон, выволокли из кабины шофера и грузчика и требовали, чтобы те немедленно открыли кузов и показали, что выгрузили действительно весь хлеб. А кто-то из самых нервных уже бежал сюда с ломиком, чтобы просто взломать замок на двери фургона.

Бросив беглый взгляд на дочку и убедившись, что она стоит в стороне от скандала, Стасов решительно вклинился в толпу, окружившую фургон.

– Минутку! Минутку, товарищи! – говорил он на ходу, и было в его голосе нечто особо спокойно-властное, из-за чего люди расступались, узнавали его и говорили другим: «Андрея пустите! «Афганца» пропустите, пусть разберется!» Стасов в считанные секунды оказался возле фургона.

Здесь, в эпицентре скандала, Петр Обухов одной рукой держал за шиворот водителя фургона, а другой оберегал его же от какой-то рассвирепевшей тетки, которая орала:

– Сволочь! На людском горе рыло наел! Хуже жидов! Спекулянты! Я тебе счас!..

Еще два «афганца» прикрывали от разъяренной толпы грузчика. Тот трясущимися не то от алкоголизма, не то от страха руками открывал и все не мог открыть навесной замок на двери фургона.

Стасов подошел к нему, отнял связку ключей. Посмотрел на них и на замок и сказал грузчику:

– Ты же не тем ключом открываешь, голова два уха!

– Да это он нарочно! Сволочь! – закричали в толпе.

– Там нет хлеба, клянусь, – негромко сказал грузчик Стасову.

В толпе услышали, закричали:

– Значит, еще раньше продали хлеб! Сначала «налево» отвезли, а остаток – нам!..

Стасов открыл дверь фургона, заглянул внутрь. Там действительно не было ничего, кроме пустых хлебных лотков. Стасов шагнул к шоферу фургона, которого Петр Обухов по-прежнему держал за ворот:

– Накладную!

Шофер подал Стасову смятую накладную, но в толпе закричали:

– Липовая это накладная! Андрей, ты что, их фокусов не знаешь? Они как раньше воровали, так и нынче!

– Тихо! Сейчас я на хлебозавод позвоню, – сказал толпе Стасов и пошел в магазин.

Толпа выжидательно гудела.

– Да на заводе тоже жулье! Мозги задвинут! Они же все заодно! Что коммунисты, что «патриоты».

– Почему милиции до сих пор нет?!

– А потому и нет! Сговорились!..

Наташа, стоя в очереди, тянула шею вбок, чтобы увидеть отца и вообще все, что там, у магазина, происходит. Она была так поглощена беспокойством, успеет или не успеет отец сбегать до работы домой позавтракать, недоумением – почему все нет милиции и ожиданием – будут или не будут бить грузчика и шофера фургона, что долгое время не придавала значения некоему странному неудобству у себя за спиной, какому-то жесткому предмету, который давил ей в спину меж лопаток и ерзал там. И лишь когда этот предмет стал резко и быстро тереться о ее спину и лопатки, девочка с удивлением повернулась назад, подняла глаза на мужика в лисьем треухе. Тот стоял за ней, странно вздернув к небу свой небритый подбородок, тихо стонал и дергался всем телом, тыча животом вперед, в спину Наташе. «Псих ненормальный…» – подумала девочка, но в этот миг какая-то пожилая женщина вдруг подскочила к этому мужику сзади, рванула его за рукав из очереди и изо всей силы влупила ему кулаком по лицу так, что его лисий треух отлетел в сторону.

– Опять за свое, грельщик хренов! – закричала женщина. – Пшел отсюда, тварь! – И повернулась к очереди: – А вы! Смотрите, как этот кобель о девочку трется, и никто слова не скажет! Скоты!..

Наташа не понимала, что происходит. Почему этот мужик терся о ее спину и стонал? Почему он теперь трусливо уходит прочь, хотя вот-вот начнут давать хлеб, а его очередь во второй сотне? Почему эта женщина кричит на людей, обзывает их «скотами», а люди не отвечают, наоборот, стыдливо отводят глаза?..

Она была слишком мала, чтобы знать, что за ней стоял представитель новой разновидности онанистов – так называемых «грельщиков». Западу неизвестна такая форма публично-сексуального наслаждения, приоритет ее открытия целиком принадлежит Советскому Союзу, где народ за неполных восемьдесят лет советской власти семьдесят лет простоял в очередях за хлебом, мясом, крупами, картошкой, селедкой, водкой, сахаром, бумазеей и так далее. В этих-то плотных многочасовых очередях и родились «грельщики» – мужчины, которые целыми днями переходят из одной очереди в другую, прижимаются к женским задам и спинам и совершенно даром вкушают свои удовольствия – «по потребностям», как и положено при социализме…