Летит, летит ракета... - Алекс Тарн

Карподкин неуверенно пожал плечами. В профессорском напоре чувствовалось что-то неестественное. Пьян он, что ли? А впрочем, какая разница? Время, на самом деле, есть. Посмотрим, какую конину распивают высшие академические круги…

— Давайте, — он протянул руку за ключами.

— Ну, спасибо! Ну, удружили… — профессор потер руки и повернулся к Лео, примостившемуся на краешке дивана. — А я пока покажу вашему другу свой кабинет. Вот за этим столом я имею обыкновение принимать экзамены… Можно назвать его заслуженным. Подойдите, голубчик, посмотрите, это интересно. Но чего же вы ждете, господин Карподкин? Идите, идите…

Карподкин вышел, притворив за собой дверь.

— Голубчик… — хрипло сказал Упыр, кладя руку на плечо молодому анархисту.

Он облизнул пересохшие губы. Так… Пока этот жлоб найдет выход на стоянку… это не так уж и просто… но даже если найдет сразу, то все равно потеряет минут пять, как минимум. Потом в машине; коньяка там нет и в помине… Будет повсюду копаться своими грязными граблями… ну и черт с ним, лишь бы подольше. Потом назад. Как ни смотри, а десять минут есть. Хватит…

Дверь на улицу оказалась заперта. Карподкин подергал ее, постучал в расчете привлечь внимание охранника, поискал звонок — тщетно. Он попробовал ключи из профессорской связки — не подходили. Безуспешная суета с многочисленными ключами привела анархиста в раздражение. Что за дурацкая манера запирать двери? Поискать, что ли, другой выход? — Вот уж нет! Пускай чертов ректор сам вызывает своего сторожевого пса. Ишь ты, барин… нашел себе слугу… Карподкин никому никогда не прислуживал и не будет!

Он повернул назад. Уже в приемной Карподкин услышал доносившиеся из кабинета ректора странные неразборчивые звуки: одновременно грозное урчание и беспомощный писк, словно крупный хищник душил там маленького поросенка. Карподкин открыл дверь и остановился на пороге.

Прием зачета был в самом разгаре. Профессор Гамлиэль Упыр, запаленно дыша, нанизывал обезумевшего от ужаса и боли анархиста на возбужденный стержень своего неистового человеколюбия.

— Чи-тай!.. — рычал он.

— …высшая… ценность… — задушенно пищал Лео, елозя носом по экзаменационному столу.

— Что — “цен-ность”?! Читай!..

— Чее-е… — блеял несчастный.

— Чее-е… — ревел гуманист.

— …лове-е-ек…

— Человее-ек! — закатывая глаза, вторил Упыр.

Карподкин хладнокровно осмотрелся. Он еще раньше заприметил в углу кабинета элегантный поставец с полным набором клюшек для гольфа. Та, что потяжелее, должна была подойти. Карподкин никогда прежде не играл в гольф, но первый его удар получился на славу. Ректор колледжа Упыр рухнул, как подрубленный.

Всхлипывающий Лео остался лежать грудью на экзаменационно-пыточном столе. Губы анархиста беззвучно шевелились, как будто он продолжал изучать заповеди гуманизма по методике профессора Упыра.

— Эй, Лео! — позвал Карподкин. — Мне жаль тебя разочаровывать, но сеанс закончен. Я тебя сейчас трахать не собираюсь, так что надевай штаны. Быстрее. В десять придут за ящиком.

С заметным трудом выпрямившись, Лео натянул на себя брюки. Все еще всхлипывая, он обошел вокруг лежащего Упыра и с размаху пнул его в живот. Профессор дернулся.

— Он жив! — испуганно прошептал Лео.

— Сдохнет, не волнуйся, — пообещал Карподкин. — Давай-ка лучше подумаем, что теперь делать…

— Линять?

Карподкин хмыкнул.

— Не поможет. Охранник нас видел.

Лео кивнул. Его начала бить крупная дрожь.

— Тогда нам кранты. Через полчаса придут за ящиком и найдут…

— Стоп! — перебил Карподкин. — “За ящиком”! Вот оно! Ящик в приемной… ты видел, какой он большой? Как раз хватит для этого борова!..

Места в контейнере действительно хватило и для борова, и для рюкзачка, и для клюшки. Пришлось лишь немного утрамбовать учебники по античной истории полостинцев и вытряхнуть из коробок с надписью “Игрушки” патроны к автоматам Калашникова: россыпью получилось намного компактнее. Для пущей надежности бессознательному профессору заткнули рот, а тело щедро обмотали липкой лентой. Болты контейнера анархисты затягивали с несвойственным им рабочим усердием. Они как раз выходили из здания ректората, когда на территорию колледжа Упыр въехала машина с грузчиками.

Домой возвращались молча. На полевом проселке у самой окраины Матарота Лео робко тронул Карподкина за локоть.

— Карподкин, — сказал он. — Ты меня спас, Карподкин. Наверное, ты меня любишь.

— Чушь, — грубо отвечал Карподкин. — Мне на тебя наплевать. Вот профессор, тот тебя любил. Еще будешь вспоминать на старости, если доживешь.

— Тогда зачем…

— А вот затем! — Карподкин остановился и значительно поднял палец. — Затем, что мы, анархисты, допускаем только революционное насилие. А реакционное, наоборот, подавляем. Понял?

Лео неловко переступил с ноги на ногу. Воспоминания о профессоре Упыре жгли ему прямую кишку.

— Понял… А как отличить реакционное насилие от революционного?

— Ну ты совсем глупый, Лео, — сказал Карподкин. — Проще не бывает. Революционное — это когда насилуем мы, а реакционное — когда насилуют нас.

Профессор Гамлиэль Упыр очнулся в полной темноте. Он поморгал глазами для того, чтобы убедиться, что они открыты, попробовал пошевелиться и не смог. “Уж не умер ли я?” — подумал Упыр. Хотя нет, если бы умер, то не смог бы моргать. Научные факты упрямы. А может быть, это загробное бытие? Может быть, я ошибался, когда утверждал, что его нет? Я умер, но моргаю, следовательно, загробная жизнь существует. Неплохо… Надо бы опубликовать эту максиму… Но где? Разве что, в загробной жизни тоже издаются журналы и газеты. Ну, например, “Райские вести” или “Правда чистилища”, или “Огни ада”…

Профессор попытался припомнить последовательность событий, приведших его сюда. Ах, да… он принимал зачет… мм-м… принимал после долгого перерыва и с особенным удовольствием. Может быть, именно это и послужило причиной? Скажем, не выдержало сердце? Что ж, прекрасная смерть, преждевременная, но прекрасная… жаловаться не на что…

У него вдруг засвербило в носу; но что-то не позволяло чихнуть. Кляп! Ротовую полость целиком заполнял кляп — поганая, воняющая унитазом тряпка. Он был связан! Не мертв, а связан, заключен в темной глухой камере! Профессор отчаянно замычал. И сразу же, словно повернули какой-то страшный пыточный выключатель, вспыхнула невыносимая боль в районе затылка, загудели, заныли затекшие конечности, тысячи иголок впились в перекрученный позвоночник. Упыр снова замычал. Он едва дышал, рассудок помутился от ужаса и физических страданий, но профессор инстинктивно делал то, что был еще в состоянии делать, и это временно удерживало меркнущее сознание от полного помешательства.

Скосив глаза, он разглядел узкую полосочку света и уцепился за нее взглядом, как цепляется за спасательный круг утопающий, смытый волной со штормовой палубы. Что это за полоска? Щель под дверью? Но если есть дверь, то когда-нибудь ее откроют. Когда-нибудь, кто-нибудь, неважно кто… терпи, терпи, терпи… И он терпел, то соскальзывая в бессознательность, то снова выныривая — каждый раз с отчаянной надеждой на пробуждение от нереального кошмара, каждый раз приходя в безнадежное отчаяние от его кошмарной реальности.

Упыр потерял счет времени. Как долго продолжалась эта пытка? Вечность? Две вечности? Вечность вечностей?.. Когда он услышал шаги и голоса, то решил, что галлюцинирует, и это обрадовало его, потому что галлюцинации могли быть признаком приближающегося конца. Но сознание и на сей раз обмануло его, подсунув действительность вместо иллюзии. Застучали гаечные ключи, полоска света расширилась. “Я в гробу! — с заново вспыхнувшей надеждой подумал профессор. — Меня случайно похоронили и теперь, осознав ошибку, вынимают из гроба! Я спасен! Спасен!”

Чьи-то руки откинули крышку; на профессора удивленно смотрели бородатые люди в военной униформе. Наконец один из них хлопнул в ладоши и засмеялся.

— Ахру шармута, — сказал он. — Хру-хрюп-джания.

“Полостинцы, — понял Упыр. — Наверное, кладбищенские рабочие. Но что ж они меня не вынимают, подлецы?”

— Хруп! — скомандовал старший бородач, все еще улыбаясь.

Его товарищи склонились над профессором, ухватили его за руки — за ноги и, поднапрягшись, одним махом выбросили наружу, на пол. Это совсем не походило на деликатное изымание из гроба, не раз виденное профессором на картинах европейских художественных музеев. Его берегли не больше, чем мешок с дешевыми овощами. Упыр больно ударился спиной и застонал.

Но бородачи, казалось, утратили к нему интерес. Они горстями вытаскивали из гроба… погоди, погоди… из какого гроба?! Это был вовсе не гроб! Перед профессором, распростертым на земляном полу грязного щелястого сарая, стоял его собственный контейнер, знаменитая, святая, гуманитарная помощь колледжа Упыр осажденному народу Полосы! Ну да! А вон и учебник! Колупнув ногтем, бородач содрал с толстого учебника защитную целофановую пленку, раскрыл и тряхнул. На колени ему вывалился новенький, весь в масле, пистолет. Полосенок одобрительно хрюкнул.