Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

– Как вы находите новые корабли? – стараясь не смотреть на Ушакова, спросил у него Мордвинов.

– Корабли совсем непригодны: они очень валки! – по обыкновению моряков, привыкших говорить на ветру, громко сказал Ушаков.

Войнович вытаращил бараньи глаза. Голенкин насторожился. Офицеры с интересом смотрели на начинающуюся перепалку.

– Вы находите? – сощурился Мордвинов, с ненавистью глядя на Ушакова.

Мордвинов говорил тихо: он, подражая во всем англичанам, старался сохранять хладнокровие.

– Да.

– Однако мы в Херсоне испробовали…

– Значит, проба была ненадлежащая, несерьезная, – перебил Ушаков.

Мордвинов стал бледен, как его парик: замечание было не в бровь, а в глаз.

– Что же, вы не доверяете мне? – прошипел он. – Не доверяете господам членам комиссии, вот – вице-адмиралу графу Войновичу?

– Я верю своим глазам, своему тридцатидвухлетнему морскому опыту, ваше превосходительство!

– Вы слишком самоуверенны! – терял английскую выдержку Мордвинов. – Вы плохо воспитаны, сударь!

– Я воспитывался дома, а не за границей! – подколол Ушаков.

– Вы плохо усвоили то, чему учил вас мой покойный отец!

– Я учился не у вашего отца, у него нечему было учиться: он повторял французские зады. Я учился у Петра Великого!

– Позвольте узнать все-таки, чем вы так кичитесь? – уже кричал, с ненавистью глядя на Ушакова, Мордвинов. – Что вы такое сделали, сударь?

– Я бил турок на море столько раз, сколько раз с ними встречался, ваше превосходительство!

– Ваши победы ничего не стоят: вам везло…

– Побейте их вы хоть раз так, как бил я! – вскочил с места Ушаков.

Он был красен от возмущения и обиды.

– Ваше превосходительство, уйдем, уйдем! Это страшный человек! – тянул Мордвинова за руку перепуганный Войнович.

– Мне больше не о чем говорить с вами, сударь, – дрожа от злобы, ответил Ушакову Мордвинов. – Уйдемте, граф, – обернулся он к Войновичу.

Мордвинов вышел вместе с Войновичем из залы. За ними шмыгнули херсонские офицеры и обиженный Катасанов.

За столом остались севастопольцы да Голенкин.

– Гра-афы! – сказал с презрением Ушаков.

Он вытирал вспотевшее лицо платком. Его давила обида. Он был возмущен, оскорблен, как никогда. Голенкин подошел к нему.

– Не стоило так горячиться, Федор Федорович! Теперь он разведет…

– Пусть! А портить флот я не позволю! Я сегодня же напишу обо всем императору!

Дальновидный Голенкин только вздохнул, но ничего не сказал.

Севастопольцы обожали своего адмирала. Они все были на его стороне и, расходясь, оживленно обсуждали происшествие:

– Ну, брат, и отхлестал наш Федор Федорович этого надутого английского милорда!

– Да, молодец! Прописал Мордвинову боцманских капель!

– Как говорят у нас на Полтавщине: «Списав спину, що и курци негде клюнуть», – хохотал капитан Чечель.

Ушаков до глубокой ночи писал письмо императору Павлу. Он просил царя позволить ему приехать в Петербург и лично рассказать о мордвиновских безобразиях. Ушаков жаловался, что Мордвинов всегда придирается к нему, что сейчас он придрался только потому, что Ушаков дал отрицательную оценку новым кораблям. Федор Федорович писал, а перед ним на столе лежал вновь присланный рескрипт Павла о выходе в море.

Это еще больше растравляло его рану, и Ушаков сильными, гневными строками закончил письмо:

«…При самом отправлении моем со флотом на море вместо благословения и доброго желания претерпел бесподобную жестокость и напрасные наичувствительнейшие нарекания и несправедливость, каковую беспрерывно замечаю в единственное меня утеснение. При таковой крайности не слезы, но кровь из глаз моих стремится. Смерть предпочитаю я легчайшею несоответственному поведению и служению моему бесчестью».

Горячая, честная натура Ушакова не могла отнестись иначе к вопиющему безобразию.

XXVIII

Утром Федор Федорович отправил с курьером письмо царю и тотчас же справился: сколько еще понадобится времени судам, чтобы запастись пресной водой для похода?

После тяжелого, неприятного разговора с Мордвиновым Федору Федоровичу, больше чем когда бы то ни было, не хотелось оставаться на берегу.

Выяснилось, что хотя корабли наливались уже двое суток, но раньше следующей ночи не успеть.

Приходилось маяться еще целый день в Ахтиаре.

Адмиралтейство с его рапортами, ордерами и промемориями казалось сегодня Ушакову противнее всего: это напоминало Федору Федоровичу о его зависимости от бездушного формалиста Мордвинова.

Хотелось отвлечься, и Ушаков, предупредив денщика, что будет обедать на своей даче, отправился в госпиталь: здоровье моряков было его всегдашней заботой, а каменный двухэтажный госпиталь – любимым детищем.

Ушаков вышел из адмиральского дома и остановился на крыльце. Утро было чудесное – теплое, солнечное.

Адмирал направился к пристани.

В яблоневой аллее у адмиральского дома преспокойно ходила чья-то лошадь – щипала траву по обочине дорожки.

– Безобразие! Опять тут шатаются лошади и ломают деревья! – возмутился адмирал.

– И каждый раз, ваше превосходительство, неизвестно чьи, – прибавил идущий сзади ординарец.

– А вот мы сейчас найдем ей хозяина, – остановился Ушаков. – Вернись и скажи Чалову, чтобы кто-либо забрал ее и отвел к капитану над портом. Пусть повозят на ней камни для постройки, тогда хозяин наверняка объявится!

В госпитале командующего в эту минуту не ждали.

Главный доктор госпиталя фон Вилинг знал пристрастие Ушакова к медицине и всегда опасался его приезда: адмирал приезжал неожиданно и всякий раз находил какие-либо неполадки. Но сегодня никто в госпитале не мог бы и предположить, что нагрянет командующий: ведь флот собрался уходить в море.

А Ушаков как раз и явился.

У госпиталя сидели на камнях и просто на земле выздоравливающие, наслаждаясь теплом и солнцем. Кое-кто курил, несколько человек в сторонке играло в «свои козыри», а большинство просто разговаривало, глядя на раскинувшуюся внизу бухту, где чернели корабли. (Раньше корабли красили желтой краской, а Павел I велел красить тиром – в черный цвет.)

Зорким морским глазом следили за шнырявшими по бухте шлюпками, угадывали: куда и зачем они посланы. Лениво перекидывались словами:

– А все-таки веселее смотреть, когда корабли желтые.

– Да, теперь уж больно черны!

– Зато ночью и за кабельтов не разглядишь.

– Никак сам адмирал к нам жалует? – увидал кто-то знакомую, крепкую фигуру Ушакова, который быстро шел к госпиталю.

Все заволновались:

– Где?

– А вон!

– Он самый.

– Вот поглядите, что сейчас тут начнется, – улыбаясь покачал головой старый матрос, видимо не раз бывавший в госпитале.

– Ребята, прячь карты: адмирал с правого борту! – окликнули увлеченных карточной игрой товарищей: адмирал не любил карт.

Увидев подходившего адмирала, все встали.

– Здорово, братцы! – приветствовал Ушаков.

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – нестройным хором ответили выздоравливающие.

– Ну, как вы тут?

– Пошло на поправку, ваше превосходительство! – ответил за всех пожилой матрос.

– Это хорошо. Не зря ведь сказано: солдат в поле умирает, а матрос – в море. Выздоровеете!

– А за зиму на бережку уже надоело, ваше превосходительство, – сказал пожилой матрос.

Федор Федорович расцвел: услышать, что в море лучше, чем на берегу, ему было приятнее всего!

– Не бойтесь – еще поплаваем! Набирайтесь только сил. А как же здесь вас кормят?

Матросы молчали. Кто-то вполголоса высказывал свои соображения соседу.

– Ну, чего шепчетесь? Говорите, не стесняйтесь! – оглядывал Ушаков обступивших его моряков.

– Каша жидковата… – начал кто-то.

– И маслица в ней не сыскать…

– Чухнин масло у себя на дому держит. Кладет – никто не видит сколь!

– Вот господин Чухнин идет к нам. Мы его сейчас и спросим про все, – сказал адмирал, увидев спешивших к нему дежурного штаб-лекаря Франца и госпитального комиссара Чухнина с одутловатым сусличьим лицом.

Ушаков выслушал рапорт дежурного штаб-лекаря о количестве и состоянии больных, а потом обратился к Чухнину:

– Вот больные жалуются, что у тебя каша жидка…

На толстое сусличье лицо Чухнина легла тень.

– Каша? Каша, ваше превосходительство, как следует быть!

– А скажи-ка, сколько ты кладешь масла на одного больного?

– Девятнадцать золотников, ваше превосходительство, – облизывая сохнувшие от волнения губы, отвечал Чухнин.

– А может, на весь котел кладешь девятнадцать золотников? – продолжал с легкой усмешкой спрашивать адмирал.

– Никак нет, ваше превосходительство. Все по закону вешаю.

– А кто видел, как ты вешал масло?

– Ж-жена видала…

– А штаб-лекарь был при этом?

– Никак нет.

– Почему?

– Я вешал дома…

– Почему дома? А где же ты масло держишь?