Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

Но делать было нечего – пришлось идти домой, в Севастополь.

Потемкин чрезвычайно обрадовался блистательной победе Черноморского флота. Он писал Ушакову:

«С удовольствием получил я рапорт Вашего превосходительства… об одержанной Вами над флотом неприятельским победе, которая, возвышая честь флага Российского, служит и к особливой славе Вашей. Я, свидетельствуя чрез сие мою благодарность Вашему превосходительству, препоручаю Вам объявить оную и всем соучаствовавшим в знаменитом сем происшествии. Подвиги их не останутся без достойного возмездия».

Это было последнее поздравление светлейшего: через два месяца его не стало.

Место Потемкина занял очередной любимец императрицы, ничем не замечательный Платон Зубов.

Адмиралтейство было переведено из Херсона в новый город Николаев, основанный на Бугском лимане у Черного моря.

Войны не предвиделось. Ушаков, как старший член Черноморского правления, зиму и весну жил в Николаеве.

XXVI

Денщик вице-адмирала Федора Федоровича Ушакова Федор Скворцов стоял на подоконнике и протирал верхние стекла окна. Адмирала не было дома – он с утра ушел на верфи, и Федор принялся за уборку.

В квартире все сияло, как на корабле. Медные ручки дверей начищены до умопомрачительного блеска, полы натерты воском – хоть смотрись в них.

Федор чуть дотягивался рукой до верхних рам, не спеша вытирал и не спеша пел. Пел он не сильным, но приятным тенорком:

Вниз по матушке по Волге…И вдруг снизу чей-то бас очень хорошо подхватил:По-о широкому раздолью…

«Кто это? Пустошкинский Иван? У того тоже бас, но Иван непереносимо козлит, а этот поет верно!»

Федор глянул через плечо вниз.

В комнате стоял небольшой худощавый человек в белом кителе нараспашку. На макушке – хохолок седых волос, одна прядка падает на высокий лоб. Глаза быстрые, молодые, хотя певцу, видать, годков немало.

«Кто это? Военный аль так?»

В Севастополе он знал всех, а тут, в Николаеве, они жили недавно и временно.

Федор обернулся и виновато сказал:

– Простите, ваше… ваше…

Он не знал, как и величать гостя: ни погон, ни кавалерии.

– Я и не слыхал, как вы изволили войти.

– Помилуй бог, а ты хорошо поешь! – похвалил гость. – Как тебя звать, братец?

– Федор.

– Федор, а ты на клиросе пел?

– Не довелось – сдали в рекруты. Отец пел. У нас, ваше-ство, вся семья певучая, недаром и фамилия – Скворцовы. Бывало, вечер, мать в огороде поливает капусту и поет. А кругом такая благодать. Солнышко уже зашло. Закат бледно-розовый, а небо голубое, высокое, ясное…

– А с лугов пахнет цветами и вечерней свежестью, и у речки коростель: «дерг-дерг!» – в тон ему продолжил гость.

– Так, так. Истинная правда! И скажите, как верно, словно там были, – умилился Федор. – Поёшь, и вся душа поет!..

– А на море небось этого нет? – спросил гость.

– Где там! На море что? Вода и вода. Ни травки, ни цветочка. Одни волны. И качает тебя и купает. Сказано, ваше сиятельство: хляби!

– А ты почему величаешь меня «ваше сиятельство»? Помилуй бог, я не князь!

– Хотя бы и не князь, а лучше князя! Так понимаете все наше… Что же это я тут стою?! Простите, ваше сиятельство!

Он проворно соскочил с подоконника:

– Вы к Федору Федоровичу пожаловали?

– Да, заехал проведать дорогого друга.

– Прошу покорнейше садиться. Они сейчас будут. Может, умыться желаете с дорожки?

– Облиться бы водой хорошо!

– Извольте сюда, ваше сиятельство!

И Федор увел гостя.

Адмирал Ушаков вошел в переднюю и удивленно остановился. У окна сидел какой-то пожилой человек в полувоенном зеленом кафтане. Он смешно клевал толстым красным носом – дремал.

«Это какой же пьяница к нам затесался?» – подумал Федор Федорович.

Пьяных он не переносил.

Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:

– Проснись!

Человек недовольно открыл глаза.

– Я вовсе не сплю, – неласково ответил он.

– С какого корабля?

– Как – с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.

– Откуда?

– Из Знаменки.

Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?

– Как – из Знаменки? Верно, из Херсона?

– Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, – упрямо твердил угрюмый человек.

– А ко мне по какому делу?

– К вам? В гости.

– Тебя как звать?

– Прохор Иванович Дубасов.

– Что-то не помню, – нахмурился Ушаков. Подумалось: «Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?» – Ты тамбовский?

– Нет, московский.

– Ничего не понимаю.

– А тут и понимать-то нечего!

– Да ты кто? – начинал уже терять терпение Федор Федорович.

– Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!

– Один?

– Зачем один? С им самим.

– А где же Александр Васильевич?

– Тама, лясы точит, – указал Прошка на комнаты.

– С кем?

– Да бог его знает. Он со всяким горазд.

Ушаков бросился в комнаты. За ним, позевывая, не спеша двинулся Прошка.

В столовой сидел освежившийся после купанья Александр Васильевич Суворов и пил квасок. Перед ним стоял сияющий денщик Федор.

– Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич, как я рад! – сказал Ушаков, идя к Суворову.

– Без чинов, без чинов. Здравствуй, дорогой Федор Федорович. Дай я тебя обниму, нашего черноморского героя!

Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:

– Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..

– Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!

Суворов смеялся:

– Это правда: у меня именин много – Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.

– Ну какое же это угощенье! – поморщился Ушаков. – Беги к повару, чтоб живее, и… – обернулся Ушаков к денщику.

– Понимаю, ваше превосходительство, – ответил Федор и убежал.

– А не рановато ли обедать? – глянул Суворов.

– Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.

– С перцем?

– С перцем, – улыбнулся Ушаков.

– А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!

– Болтун! – махнул рукой Ушаков.

– А ты чего? – уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.

– Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?

– Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!

– Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… – мрачно буркнул Прошка.

– Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.

– Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы – басы!

– Твоя фамилия как?

– Ай позабыли? Прохор Дубасов.

– А его – Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван – Дубасов, стало быть – дубина. А то – Скворцов.

Прошка угрюмо сопел.

– А вот это знаешь кто? – указал Суворов на Ушакова. – Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!

– А мы их разве плохо бивали?

– Так это – на суше, а то – на море. На море труднее.

– На море легше…

– Это почему?

– Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…

– Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!

– Скажете! – уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.

Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.

Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.

– Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, – сказал Суворов. – Вы ведь тоже исповедуете: «глазомер, быстрота, натиск»?

– Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.

– Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?

– Бывало, – улыбнулся Ушаков.

– Внезапность – та же быстрота. Главное – напугать врага: напуган – наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас – Ушак-паша, меня – Топал-паша[70].

Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.

– Победить чуму – это, помилуй бог, стоит Измаила! – восторгался он.

– Вы меня захвалите, Александр Васильевич! – смутился Ушаков.

Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:

– Немогузнайки. Паркетные шаркуны!

Помянули и покойного князя Потемкина.

Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.