Камертоны Греля. Роман - Екатерина Васильева-Островская

Во время второго акта она дала себе слово не отвечать на его взгляды и даже не проверяла, продолжает ли он на нее смотреть. К тому же ее увлекла сцена с Одиллией, когда принц из всех предложенных ему девушек, специально прибывших во дворец с делегациями из разных стран мира, выбирает одну-единственную, которая является точной копией его возлюбленной. Конечно, с точки зрения сказки это измена, но на самом-то деле разве можно придумать лучшее доказательство верности, чем во второй раз полюбить те же самые черты, пусть и совсем в другом существе?

Когда снова начался антракт, 70 607 384 120 250 осталась на своем месте, углубившись в программку, которую и так уже знала почти наизусть. Она хотела дать прекрасному юноше время исчезнуть из зала незаметно, как наваждение, но он, напротив, возник прямо перед ее креслом.

— Вы меня не узнаете? — спросил он на чистом русском.

— Нет, — она так удивилась, что даже не попыталась приподняться.

— Я был три года назад на вашем семинаре о советском кино.

— Три года назад — это же целая вечность! Впрочем, мне кажется, я бы все равно вас запомнила…

— Я сидел на последнем ряду. И у меня тогда была другая прическа… Вы продолжаете преподавать?

— Нет, я уже почти год как совсем не живу в России.

— Я тоже два года учился в Манчестере. Вернулся только несколько месяцев назад. Теперь работаю.

— Где?

— В одной фирме. Они организуют индивидуальные экскурсии по городу для иностранных туристов — знакомство с достопримечательностями, культурной программой… Но это временно!

— Значит, вы здесь с клиентами?

— Да, — он засмеялся открыто и в то же время с каким-то вызовом. — Мне сейчас надо вернуться к ним. Но после спектакля я только посажу их в такси и буду свободен. У вас есть какие-нибудь планы?

— Идти домой, наверное, — она выразительно взглянула на часы.

— Вам на метро?

— Да.

— Мне тоже, — юноша опять улыбнулся, будто договоренность была достигнута, и вернулся к дожидавшимся его иностранным гражданам.

Третий акт был ее любимым. Ей нравилось, как лебеди, заламывая руки-крылья, в отчаянии разлетаются по сцене, как Одетта в танце судорожно цепляется за потерянного уже навеки Зигфрида, одновременно отталкивая его от себя, как наконец злой коршун-волшебник погружает все во тьму и безысходность. Но на этот раз в тумане, накрывшем с головой влюбленную пару, ей померещилась вдруг какая-то надежда. Будто кто-то стер с доски неправильно решенную задачу и дал ученику мел, чтобы тот написал все заново, красиво и без ошибок.

Юноша стал пробираться со своими старичками к выходу, когда зал еще заходился от аплодисментов. На ходу он успел бросить ей: «Не уходи! Жди меня снаружи!» 70 607 384 120 250 стало весело: вот так теперь, оказывается, принято разговаривать с бывшими преподавателями!

Она думала, что он перешел на «ты» от волнения, но когда они снова встретились на улице, он и не подумал исправиться:

— Тебе на какое метро? Восстания или Гостинку?

— Любое. Проведешь со мной индивидуальную экскурсию? Ведь я здесь теперь тоже почти что туристка.

— Обязательно. Правда, сейчас все равно ничего не видно. Хотя…

Они обошли Александровский скверик и оказались возле небольшой группы уличных художников, которые при свете импровизированных прожекторов предлагали прохожим увековечиться на портрете.

— Я люблю иногда смотреть, как они работают, — пояснил юноша.

— Мне, честно говоря, было бы страшно отдаться в их руки, — сказала 70 607 384 120 250, глядя на пришпиленные бельевыми прищепками к ограде лица, похожие между собой чем-то неуловимым, как дальние родственники, у которых имеется один и тот же генетический дефект.

— А это тебе нравится? — спросил юноша, показывая на девушку, изображенную, в отличие от всех остальных, в профиль с откинутой назад головой, полузакрытыми глазами и ртутью разлившейся по лицу улыбкой. — Мне кажется, что это из личной коллекции художника. Так позировать невозможно. Он должен был дождаться момента.

— Какого момента?

— Момента наслаждения, конечно. Который длится всего несколько секунд или, может быть, минуту. И надо успеть поймать его, запомнить, зарисовать… Ты понимаешь?

— Да, кажется.

— По большому счету в других ситуациях человека не стоит и изображать. Потому что только такие моменты и оправдывают его существование. А остальное — просто ожидание, заполнение пауз.

— Некоторые женщины этого вообще никогда не испытывают, — сказала она, внимательно разглядывая рисунок. — А некоторым и этого недостаточно. Катастрофически недостаточно. Их удовольствие, как смерть Кощея, на конце иголки. А где та иголка, в каком стоге сена ее искать — никто не знает.

Роды

Пулеметчика звали Пауль. Сегодня в его руках непривычно легко лежала винтовка. Он достал походную фляжку и влил в себя уже далеко не первую за день порцию коньяка. Хотя вокруг было много начальства, никто не обратил на это внимания. Все заметно волновались. Даже комиссар Рейндл шагал взад и вперед в опасной близости от края ямы и, нервозно жестикулируя, объяснял что-то лейтенанту Райху.

Коньяк наконец подействовал. Теперь Пауль не испытывал почти ничего, кроме покоя и покорности судьбе. Приближающаяся с разрывающими перепонки воплями колонна вдруг показалась ему похожей на табор приплясывающих и поющих на ходу цыган. Стало даже весело.

Рядом с ним крутился Дитрих из районной канцелярии, наводя тоску своей распухшей от бумаг папкой, которой, кажется, очень гордился. До конца войны он явно рассчитывал отвоевать себе постоянное место в штабе, а потом уже до пенсии мирно просиживать штаны в каком-нибудь кабинете. Пауль служил в элитных подразделениях не ради карьеры и искренне презирал тех, кто видел свою доблесть в реверансах перед начальством. Он знал, что после войны для него уже, скорее всего, ничего не будет и что именно здесь он должен дать свой решающий бенефис, получив пропуск в вечность.

Колонна подошла уже так близко, что можно было разглядеть искаженные криками лица. Каких нечеловеческих усилий стоило конвою удерживать всех в строю! В сравнении с этим его работа могла считаться просто курортом!

Дитрих развернул свои бумажки и достал штабной карандаш.

— По пять — помнишь, да? — шепнул он Паулю с какой-то неприятной покровительственной ноткой. — Только по пять! И подождать, пока разденутся!

Дитрих был слишком озабочен выполнением приказов, чтобы ощущать великую трагику момента, которую очень хорошо чувствовал Пауль, даже сквозь коньячное головокружение. Это как роды для женщины, когда льется кровь, но в муках рождается что-то новое. Только, конечно, в другом масштабе. То есть даже смешно и сравнивать!

Яма была примерно двенадцать шагов в длину и шесть в ширину, глубиной всего-то около полутора метров. Пауль стоял над ней со стороны Каменца-Подольского, там, где вниз вел специально проложенный спуск. Люди, остановленные часовыми в пятнадцати или двадцати шагах от края, обезумели от ужаса, что, впрочем, не мешало им продолжать кричать. Солдаты были бы рады прекратить или хотя бы приглушить эти вопли, но тут уже ни ружья, ни удары кулаков не помогали. Некоторые из обреченных изо всех сил запрокидывали назад головы, будто надеялись еще в последний раз докричаться до кого-то наверху. Другие пытались бежать. Их расстреливали, как только они выбирались за кордон.

Вой стоял такой, что отдавать приказы голосом было бессмысленно. Солдаты, конвоировавшие колонну с переднего края, стали срывать одежду с тех, кто стоял ближе к спуску. Остальные в панике сами начали раздеваться, почти с остервенением отбрасывая от себя узелки с захваченным из Старой Ушицы имуществом. Некоторые пытались еще что-то отыскать в личных вещах, рвали напоследок письма и фотографии, будто сами помогали рейху стереть с лица земли даже и воспоминание о своем существовании.

Подоспело подкрепление в виде дополнительного кордона, сжавшего подготовленных к ликвидации в тесную группу так, что к яме образовалось что-то вроде живой очереди. Пауль чувствовал, что все внимание — и начальства, и обреченных — теперь направлено на него. Он возвышался над ямой, стоя на небольшой насыпи с будто вросшим в его ладони стволом и понимая, что эти минуты, вероятно, самые прекрасные и величественные в его жизни. Суетящийся рядом Дитрих, до последнего напряженно водивший пальцем по какому-то документу, выглядел теперь рядом с ним просто пигмеем! Да и офицеры совсем притихли, отошли в сторонку и, спрятав руки в карманах плащей, наблюдали за происходящим, как бы добровольно уступив Паулю главную роль.

Первую партию из предписанных в инструкции пяти человек подтащили к яме почти силком. Пауль, ощущая в себе невиданное присутствие духа, дождался, пока их доведут до самого дна и пинками сапог уложат, как полагается, лицом вниз. Только тогда он накрыл уже практически погребенные тела прицельными выстрелами, приятно отозвавшимися в суставах.