Американский претендент - Марк Твен

Барроу и старым художникам также приходилось довольно солоно: они лезли из кожи, стараясь урезонить Трэси. Особенно усердствовал преданный ему столяр, посвященный во все тайны своего молодого товарища; он придумывал всевозможные способы образумить этого сумасброда, осторожно выбить у него из головы несчастную манию о графском титуле и о том, что знатный, богатый отец должен не сегодня завтра прислать ему желаемый ответ. Впрочем, видя бесполезность своих усилий, Барроу в конце концов перестал спорить с безумцем. Его дружеские увещания действовали очень дурно на юношу, доводя его до опасных кризисов бешенства. Тогда он, ради опыта, принялся поддакивать Трэси, делая вид, будто бы верит в существование папеньки. Результат был настолько хорош, что он стал продолжать с необходимыми предосторожностями начатый опыт, соглашаясь с молодым человеком и в том, что он принадлежит к знатному роду; Трэси становился все спокойнее, доверчивее, и тогда Барроу попробовал внушить ему, что у него, пожалуй, даже два отца, но это не понравилось юноше, и столяр избавился от одного из них, а вместо того принялся уверять приятеля, что телеграмма непременно придет, хотя был твердо уверен в противном. Однако он не переставал о ней толковать ежедневно с такой твердой надеждой, что поддерживал в Трэси остаток бодрости. И в самом деле, если бедный англичанин остался жив, то единственно благодаря возможности опереться на мнение Барроу. Салли переживала, со своей стороны, тяжелые дни, облегчая себя только слезами втихомолку. Рассеянно относясь ко всему окружающему, она вдобавок простудилась, потеряла аппетит и совсем завяла. В то же время как будто все силы природы и обстоятельств обратились против нее. Так, например, на другой день после разрыва с Трэси, Гаукинс и Селлерс вычитали из газет, что игрушка-головоломка, называемая «Свинки в клевере», приобрела внезапную популярность за последние недели, что от Атлантического до Тихого океана все население Соединенных Штатов бросило работу, чтобы заниматься игрушкой, и по этому поводу все дела в стране пришли к ужасному застою. Судьи, адвокаты, ночные грабители, попы, мазурики, торговцы, ремесленники, душегубы, женщины, дети, грудные младенцы, одним словом, все с утра и до глубокой ночи были заняты только одним: как бы им загнать в загородку непослушных свинок и не выпустить оттуда ни одну из них. Всякие развлечения приостановились; всякая веселость покинула американскую нацию, сменившись недовольством и озабоченностью; тревога, уныние, горе читались на всех лицах, преждевременно старили их, причиняя людям душевные болезни и формальное умопомешательство; фабрики в восьми городах работали день и ночь, изготовляя эту игрушку, и все-таки не могли удовлетворить требования покупателей. Гаукинс сходил с ума от радости, но Селлерс оставался хладнокровным. Мелочи жизни не могли нарушить его философского спокойствия.

– Так всегда бывает, – говорил он. – Вы изобретаете вещь, которая в состоянии произвести революцию в искусствах, дать горы золота, облагодетельствовать мир, и никто не обратит на нее внимания; она пропадет бесследно, а изобретатель останется нищим, как был. Но стоит вам изобрести ничтожную игрушку для собственной потехи, чтобы забросить ее в случае неудачи, как вдруг она внезапно прогремит на весь мир и доставит вам богатство. Ступай-ка, дружище Гаукинс, к твоему янки да получи с него, что следует. Половину можешь взять себе, как я уже говорил. А мне самому некогда. Я должен приготовить свою лекцию.

Это была лекция о трезвости. Селлерс состоял председателем общества трезвенников и время от времени читал лекции в интересах высокой добродетели – умеренности, но был недоволен собственным красноречием, вследствие чего вздумал взяться за дело с другой стороны. Серьезно обсудив вопрос, он пришел к тому заключению, что плохой успех его публичных речей обусловливается недостатком в них ораторского пыла, ибо сам лектор является не более как дилетантом по избранному предмету. Слушатели слишком ясно понимали, что он описывает пагубное действие алкоголя только понаслышке, не испытав его на себе. Теперь же он вознамерился убедить заблуждающихся на основании личного горького опыта и с этой целью прибегнул к содействию Гаукинса. На обязанности последнего лежало стоять возле него с бутылкой виски, рассчитывать приемы, наблюдать за их действием, отличать результаты и вообще всячески способствовать предпринятому лектором эксперименту над самим собой. Времени у них оставалось немного, так как почтенные леди – члены общества трезвости, носившего название «Дщерей Силоама» – должны были собраться около полудня, и Селлерсу предстояло шествовать во главе устроенной ими процессии.

Между тем часы проходили за часами. Гаукинс замешкался. Селлерс не мог откладывать далее опыта и принялся за коньяк в одиночку, отмечая сам действие винных паров. Когда же его друг пришел наконец домой, то при первом взгляде на лектора, не говоря ни слова, спустился вниз и стал во главе процессии. Собравшиеся леди были крайне огорчены, узнав о внезапной болезни защитника трезвости, но Вашингтон успокоил их, сказав, что, несмотря на острый характер недуга, пациент наверное поправится через несколько дней.

Целые сутки старый джентльмен не подавал признаков жизни, о которых стоило бы упоминать. По истечении же этого срока он осведомился насчет процессии и узнал о случившемся. Бедняга был сильно огорчен, говоря, что специально готовился к этому случаю. Полковник провел в постели несколько дней; жена и дочь поочередно ухаживали за ним. Часто принимался он гладить Салли по голове, стараясь ее утешить.

– Не плачь, дитя мое, умоляю тебя, – говорил он, – ты ведь знаешь, что твой старик-отец поступил так по неведению, без всякого дурного умысла; ты знаешь, он ничего не сделает такого, что могло бы принести тебе бесчестие в глазах людей. Я имел в виду общественную пользу и выпил лишнее по неопытности, из-за того, что тут не было Гаукинса, который мог указать мне настоящую дозу. Не плачь же, дорогая, мне больно видеть тебя в слезах и сознавать, что я навлек такое унижение на свое родное дитя; ведь ты у меня такая славная дочь, и твой отец не чает в тебе души! Никогда больше не буду я делать этого, можешь быть покойна, душечка. Ну, вот и спасибо, что ты смотришь немного повеселее.

Однако Салли плакала так же неутешно, когда и не сидела у постели отца. В таких случаях мать принималась утешать ее и говорила:

– Не плачь, голубка, отец твой не сделал ничего дурного; это была одна из тех случайностей, которых нельзя избегнуть, когда производишь опыты над самим собой. Ты видишь, я не плачу, оттого что хорошо знаю твоего отца. Я не смела бы никому взглянуть в лицо, если бы он напился из пристрастия к вину. Но его намерения были чисты и возвышенны, а потому и самый его поступок не имеет в себе ничего предосудительного; твой отец только зашел чересчур далеко в своем самопожертвовании. Это не бросает на нас ни малейшей тени; им руководили благородные побуждения, и нам нечего стыдиться.

При таких условиях старый джентльмен был полезен дочери в течение этих дней, потому что его состояние служило благовидным предлогом для ее слез. Она была благодарна ему, когда он журил ее, но часто говорила себе: «Как стыдно с моей стороны оставлять его в заблуждении, что я плачу из-за него; он страдает при виде моего горя и винит себя, хотя никогда в жизни не сделал ничего такого, в чем бы я могла упрекнуть его. Но мне нельзя откровенно сознаться ему во всем; пускай уж лучше думает, что хочет; он – единственный человек, перед кем я могу выплакаться, а мне так необходимо чье-нибудь участие».

Как только Селлерс поправился и узнал, что на имя его и Гаукинса положены в банк большие суммы денег предприимчивым столяром-янки, фабриковавшим изобретенную им игрушку, он сказал:

– Теперь мы скоро увидим, кто из нас претендент и кто настоящий граф. Я непременно отправлюсь за океан и подниму на ноги палату лордов.

Следующие дни он и его жена были так заняты сборами в далекое путешествие, что Салли могла оставаться в полнейшем уединении, и никто не мешал ей заливаться слезами. Почтенная чета отправилась в Нью-Йорк, чтобы отплыть оттуда в Англию.

После отъезда родителей Салли осталась совершенно свободной и могла располагать собой, как хотела. По ее мнению, жизнь при теперешних условиях была совсем невыносима. Если ей придется махнуть рукой на жалкого обманщика и умереть с горя, она, конечно, покорится неизбежному, но нельзя ли еще найти какой-нибудь исход, например, рассказать обо всем случившемся доброму, беспристрастному человеку и попросить его совета?

Молодая девушка долго обдумывала этот вопрос; когда же Гаукинс пришел к ней в первый раз после отъезда отца и матери, – причем их разговор коснулся Трэси, – она решилась посвятить государственного мужа в свою тайну. Салли открыла перед ним все происшедшее, и он слушал ее с грустным участием; наконец она заключила свою исповедь такими словами: