Американский претендент - Марк Твен

– О, это какая-то дьявольщина! – внезапно вырвалось у Трэси, всецело поглощенного досадой по поводу отсутствия Гвендолен.

– Ну, я не скажу этого, – хладнокровно возразил Селлерс, который теперь преспокойно прохаживался взад и вперед, заложив руки за спину под фалды сюртука и слушая свою собственную речь. – Эту способность можно было бы назвать дьявольской в другом человеке, но не в сенаторе. Ваш термин правилен, совершенно правилен, я подтверждаю это, но применение его ошибочно. Да, у него поразительный характер. Я не думаю, чтобы другой государственный муж соединял в себе когда-либо такой колоссальный юмор с необыкновенной способностью совершенно скрывать его. Исключением в данном случае могут служить разве только Джордж Вашингтон и Кромвель, да еще, пожалуй, Робеспьер; но далее я провожу черту. Человек неопытный может прожить хоть целый век в обществе почтенного Гаукннса и быть уверенным, что в нем не больше юмора, чем на кладбище.

Глубокий, бесконечный вздох в целый ярд длиной послышался оттуда, где сидел рассеянный художник, погруженный в неприятное раздумье. – Несчастный, о, несчастный! – пробормотал он вслед за тем.

– Почему же несчастный? – невозмутимо отозвался Селлерс. – Я не скажу этого. Напротив, надо удивляться умению Гаукинса скрывать свой юмор, еще более, чем самому этому дару при всей его замечательности. Кроме того, генерал Гаукинс мыслитель – проницательный, логический, глубокий мыслитель, поражающий силой своего анализа, – пожалуй, самый способный в этом направлении человек новейшей эпохи. Конечно, он проявляет свой талант в сфере предметов, достойных его ума, каковы, например: ледниковый период, соотношение сил, развитие идеи христианства из его зачаточной формы или что-нибудь в этом роде. Дайте ему тему, соответственную складу его мыслей, а потом отойдите в сторону и наблюдайте за ним. Вам представится, что земля колеблется у вас под ногами. Да, вам следует познакомиться с ним поближе, вы должны заглянуть в его внутренний мир. Пожалуй, это самый необыкновенный ум со времен Аристотеля.

Обед был немного отложен в ожидании прихода мисс Томпсон, но Гвендолен не думала передавать ей приглашения отца, и девушка, разумеется, не явилась. Пришлось сесть за стол без нее. Бедный старик Селлерс пустил в ход решительно все, что только могло изобрести его гостеприимство, чтобы молодому художнику не было скучно, а тот в свою очередь добросовестно старался быть веселым и разговорчивым в угоду радушному хозяину; всем хотелось оживить общую беседу, но напрасно. Сердце Трэси было точно налито свинцом; он как будто не видел ничего в комнате, кроме пустого стула Гвендолен; он не мог отвлечь своих мыслей от нее и своей неудачи. Рассеянность гостя порождала неловкие паузы, которые страшно затягивались, когда наступала его очередь сказать что-нибудь. Конечно, это отозвалось на общем настроении, и вместо бойкого разговора, который увлекает собеседников, как быстрый ход судна под парусами по сверкающим на солнце волнам, компания зевала, не видя конца непроходимой скуки. Что бы это значило? Только один Трэси мог ответить на этот вопрос; остальные же не пускались даже и в догадки.

В доме Томпсонов дело шло не лучше. Гвендолен сердилась на себя, что не может скрыть своей досады; ей было стыдно своего малодушия, но это не помогало горю; необъяснимая мучительная тоска томила ее, и никаким усилием воли не могла она стряхнуть своего тягостного уныния. Пришлось объяснить свое дурное расположение духа легким нездоровьем, и все поверили тому. Гвендолен жалели, выказывали ей участие, но и это не приносило никакой пользы. В подобных случаях ничто не в силах поправить беды. Лучше всего встать и уйти. Только что кончился обед, как молодая девушка извинилась и побежала домой, обрадовавшись, что может уйти из гостей.

«Неужели я его уже не застану?» Эта мысль, возникшая в мозгу Гвендолен, отозвалась у нее в пятках и пришпоривала ее всю дорогу. Она незаметно проскользнула в свой дом, сбросила с себя верхнее платье и кинулась прямо в столовую. Впрочем, у дверей девушка остановилась, чтобы прислушаться. Голос ее отца – вялый и без малейшего оживления; потом голос матери – нисколько не лучше; довольно продолжительная пауза, и какое-то пустое замечание со стороны Вашингтона Гаукинса. Опять все примолкли, и снова заговорил ее отец, а не Трэси.

«Он ушел», – в отчаянии сказала себе Гвендолен, порывисто отворила дверь и окаменела на пороге.

– Что с тобою, дитя!? – воскликнула испуганная миссис Селлерс. – Как ты бледна! Уж не случилось ли чего-нибудь?

– Бледна? – перебил полковник. – О, это было на одну минуту, а теперь наша Гвендолен заалела, как мякоть арбуза. Садись, моя дорогая, садись; ты пришла очень кстати. Ну, рассказывай, весело ли было у Томпсонов? А мы тут отлично проводили время. Почему не пришла мисс Белла? Мистер Трэси чувствует себя не особенно хорошо, и она заставила бы его забыть о том.

Гвендолен была совершенно довольна, и ее глаза, сиявшие счастьем, передали одну восхитительную тайну другой паре глаз, которые также ответили им страстным признанием. Все это случилось в самую ничтожную долю секунды, но молодые люди отлично поняли друг друга. Всякая тревога, тоска, беспокойство тотчас исчезли в их сердцах, и оба они почувствовали глубокое успокоение.

Селлерс был непоколебимо убежден, что при новом подкреплении победа будет вырвана в последний момент из пасти неудачи; но он ошибся. Беседа по-прежнему не клеилась. Он гордился Гвендолен и хотел выказать ее достоинства перед гостем в самом выгодном свете, так, чтобы она затмила собой даже мисс Беллу Томпсон; к этому представляется теперь такой удобный случай; а между тем как держала себя его дочь? Она решительно не оправдывала надежд отца, и он бесился при мысли, что этот англичанин, по привычке всех британских путешественников обобщать понятия о целых горных кряжах, судя по одной песчинке, придет, пожалуй, к выводу, что американские девушки немы, как рыбы, и составит ошибочное мнение обо всех юных представительницах Америки по этому неудачному образцу. А Гвендолен, как нарочно, молчала, будто не умея открыть рта, точно за столом не было ничего, что могло бы вдохновить ее, заставить разговориться. И старик давал себе слово, ради чести нации, в скором времени опять свести их обоих вместе на почве общественности.

«В другой раз дело пойдет лучше», – утешал он себя, с горечью думая в то же время: «Он непременно запишет сегодня в свой дневник – они все ведут дневники, – что Гвендолен Селлерс оказалась ужасно неинтересной особой. Этакая досада! Да и в самом деле, на нее что-то нашло, я никогда не видел свою дочь такою. А между тем она чертовски хороша в эту минуту, хотя прикидывается, будто бы не способна ни на что иное, как только подбирать крошки со скатерти и рвать в клочки цветы с таким видом, точно ей не сидится на месте. Ну, и в аудиенц-зале дело идет не лучше! Однако уж мне это порядком надоело; я спускаю флаг; пусть другие, если хотят, отстаивают честь Америки».

Хозяин простился со всеми и ушел, отговорившись спешными делами. Влюбленные сидели в разных концах комнаты, как будто не замечая присутствия друг друга. Теперь расстояние между ними немного сократилось. Вскоре и мать последовала за отцом. Они сблизились еще более. Трэси остановился против хромолитографии, изображавшей какого-то политического деятеля из штата Огайо, преображенного чересчур смелой кистью в одного из Росморов в доспехах крестоносца, а Гвендолен сидела на диване, недалеко от его локтя, прикидываясь, будто бы она углублена в рассматривание фотографического альбома, где вовсе не было карточек.

«Сенатор» все еще медлил с уходом. Ему было жаль молодых людей, которые проскучали целый вечер. В простоте души он вздумал занять их теперь, старался сгладить неприятное впечатление общей вялости и скуки и болтал без умолку, напуская на себя притворную веселость. Однако его плохо поддерживали; общий разговор опять-таки не завязывался; он хотел уже уйти, махнув рукой на сегодняшний неудачный вечер, но Гвендолен быстро вскочила с места, ласково улыбнулась и воскликнула в порыве благодарности:

– Как, вы уже уходите? – Гаукинсу показалось жестоким покинуть поле сражения, и он опять сел.

Добряк только что собрался заговорить о чем-то, но тут же осекся. Все мы попадали иногда в такое же глупое положение. Каким-то образом он смекнул, что ему не следовало оставаться, что он попал впросак.

Придя к такому выводу, Гаукинс распрощался и пошел, в недоумении спрашивая себя, что такое мог он сделать, что произвело моментальную перемену в атмосфере. Когда же за ним закрылась дверь, молодые люди стояли уже рядом, посматривая ему вслед, в тревожном ожидании, считая секунды, и на их лицах отражалась глубокая благодарность. Едва щелкнула дверная ручка, как они бросились в объятия друг другу, а их исстрадавшиеся сердца и губы слились в безумном лобзании.