Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Сейчас, в эти минуты, в старике Кирпидине росло что-то новое, не испытанное прежде. Оно стучалось с черного хода и уже распирало грудь от гордости, от этого незнакомого, неведомого родительского чувства, он места себе не находил — и вдруг быстро заговорил:

— Да вы не волнуйтесь, товарищ доктор! Мы им сейчас живо, в три счета, оглобли повернем. Пусть себе сидят в районе, правильно? У нас грипп, господа, куда вас понесло? Вы напишите записочку Семену Даниловичу, а на словах я передам — главврача нет, сам заболел, и никто не берет на себя ответственность заразить американцев азиатским гриппом. Пусть идут куда хотят, что, у нас больниц нет? Да я вас уверяю, они сами не захотят, когда узнают. Они же страшные чистюли, у них все на дезинфекции держится.

Увидев, что врач взялся за ручку, старик тут же добавил:

— И заодно дай уж эту справку, на пацана… Покажу председателю: видите, еле-еле справки добился на сына, никого не пускают. Мне его даже не показали…

Видно, такой уж он уродился, этот дед Скридонаш. Или просто не нашлось человека, чтоб спросил: «Послушай, Кирпидин, что ты все время петляешь? Какие-то силки, капканы, запруды и ловушки… Понаставил, где только можно. Зачем тебе столько? На кого облава-то? Смотри, забудешь, где что, угодишь сам ненароком и не выпутаешься».

Видите ли, лет сорок назад, невзрачная тощая дурнушка на гулянке прыснула в кулак, глядя на коротышку, а он, Скридонаш, что подумал? Он даже разволновался: «Эге, видно, я ей здорово приглянулся, смотри, как смутилась…»

Эх, годы наши юные, мозги набекрень… Может, это сама судьба ему ухмыльнулась, и звали эту судьбу Анастасией, которая лет шесть уже ходила в старых девах. Но он женился, перебрался к ней и готов был всю жизнь служить глупому Тасийкиному хихиканью. Кто из них сплутовал тогда, с этими смешками и смущениями?

А потом, когда стал хозяином в новом своем гнезде, похвастался: «Ну, кто еще так ухитрится — драть зубы обухом топора?» И проходил полжизни, топ-топ, грудь колесом, пока сам не растерял все свои зубы из-за того, что не давали покоя жинкины чертики и вздумалось выбить из нее дурь пряжкой от солдатского ремня…

И вот Кирпидин держал в руке клочок бумаги, где черным по белому, с печатью, подтверждалось: «Гражданка Рарица Георгиевна Патику 13 января 1967 года родила мальчика (отец — Патику Спиридон Николаевич), что удостоверяется настоящей справкой для представления в сельсовет».

С бумажкой в руке Кирпидин вернулся в палату. Увидя его, Рарица отвернулась к стенке, словно эта безупречная белизна могла поговорить с мужем вместо нее.

— Смотри, Рарица, смотри! Может, наш еще в пеленки не наклал, а бумажка на него уже имеется!

Дед повертел справку и сунул ее в шапку.

Оглянулась Рарица, а у нее — что ты будешь делать? — опять полные глаза слез.

— Послушай, Рэрука, да что с тобой? Плачешь и плачешь… Тяжело было ночью, да? Ну ничего, милая, помнишь, что я говорил? «Родила нас мать, двойняшек, рано утром в воскресенье, а теперь сама не рада: что ни день — опять рожденье!»

У Рарицы побежала по щеке слезинка и вместе со вздохом вырвалось:

— Ступай, Скридон, ступай… иди, иди, иди… — говорила, умоляюще глядя на старика, и слова нанизывались, как бусинки, казалось, пока не переведет дух, все будут бежать эти бусинки «иди-иди» по тоненькой ниточке…

— Ладно. Ты полежи, а я схожу в сельсовет, — сказал Кирпидин и вышел.

А ведь с этой самой прибаутки все у них и началось. Увидел ее Скридон и так же по-петушиному выпятил грудь, весело поздоровался: «Родила нас мать, двойняшек…» — и протянул руку:

— Давай-ка сюда твой мешок! Что тебе нужно, а?

Был субботний вечер, и Рарица зашла во двор колхозных складов набрать немного соломы или лошадиного помета — хотела, видно, печку подмазать. Скридон уже работал здесь сторожем. Пошел, так сказать, на повышение: осенью перевели из тракторной бригады в село, на бойкое место, — все лучше, чем в поле ночи коротать, как суслику.

Нужно ведь человеку где-то зимовать? Не строить же ему в сорок пять лет новый дом! И для чего одному мужику целая хата? Он стал уже как собака, что прибилась к отаре, — куда овцы с чабаном, туда и ему трусить…

Так сидел он и думал, глядя, как садится солнце, и в это время зашла во двор Рарица с мешком. Вот тебе пожалуйста: как говорится, пошла за соломой, а нашла жениха! Да еще какого — добряка, и за словом в карман не полезет!

— Брось ты возиться с этим мешком, Рарица! Я тебе завтра целую подводу привезу. Договорились? Что у нас завтра? Воскресенье? Все, будет у тебя в воскресенье соломы, сколько душенька пожелает.

Он подошел к ней, выпятив грудь:

— Приеду завтра свататься, а с соломой и дровец подкину… Что еще нужно? Ты говори, не стесняйся! Приеду и скажу — вот мое приданое, и посмотрим, будешь собак науськивать? Или соседей позовешь, чтоб палками прогнали?

Рарица в ответ только «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха», словно из стручка посыпались в миску фасолины.

А Скридонаш знай свое:

— Не смейся, миленькая! Не смейся так, а то ночью могу присниться!..

Ну что ж, пошутил дяденька, и ладно. Пошла себе Рарица домой с мешком соломы.

Но на другой день, когда собирала бурьян для свиней, позвал ее племянник, Надин сынишка:

— Тетя Рарица, там вас человек дожидается!

Побежала домой, смотрит — сидит на табуреточке бадя Скридон и ногами болтает, как мальчишка, — пятки до земли не достают. Увидел Рарицу и с ходу, словно они с Надей вдовушки, а сам он то ли сваха, то ли жених:

— Поди сюда, Рара. Ну как, снился тебе сегодня или нет?.. Знаете что, милые мои, я не из тех, что вертятся вокруг да около. Так вот, у меня есть предложение, как любят говорить у нас в правлении. А ты, Надя, будь мне свидетелем. Есть у меня ниточка, и если протянет мне Рарица кусочек лыка, мы сплетем из лыка с ниточкой веревочку и назовем это нашей жизнью… Или ты против, Рарица? Я же сказал тебе вчера: «Родила нас мать, двойняшек, рано утром в воскресенье…» Или сегодня не воскресный день?

И Рарица в ответ улыбнулась смущенно своей желтой улыбкой тыквенного цветка:

— Ой, а я тут с бурьяном в подоле… Сейчас я…

И бросилась со всех ног, оставив жениха и свата в одном лице болтать ногами на табуретке. А Надя поведала Скридону, что приключилось с ее сестрой. По-матерински, защищая единственное свое чадо, с жаром, будто это вчера только случилось, рассказывала она, как бандит Бобу наставил на Рарицу автомат, наводивший на округу смертельный ужас, и силой увел в лес, а там воровски улестил ее словами и двуликой своей змеиной улыбкой, напугал угрозами и звериной повадкой… «Верите ли, бадя, он как с цепи сорвался!»

А Рарица стояла в сенях и, дрожа, как от холода, слушала. Сестра правду говорила, но разве может знать женщина о другой женщине всю правду? Надя никогда не узнала, как завопила во весь голос ее Рарица, ослепнув от любви и ревности, как схватила Бобу за руки: «Не ходи-и-и! Не надо-о-о! Сделай со мной что хочешь, вот я — меня возьми. А сестру не надо! Не тронь сестру, бадя, возьми меня!..» И он еще раз ее полюбил, и от радости она разбила кувшин…

Прошло не меньше часа, пока вернулась в комнату, переодетая, причесанная, тихо проговорила:

— Так что ж вы здесь… Прошу, пойдемте, посмотрите, как я живу.

И вместе с сестрой Надей они перешли в Рарицыну времянку.

Вскоре появился и муж Нади, и вчетвером осушили они три или четыре кувшина молодого осеннего вина, болтая о разных разностях и ни словом не обмолвившись о женитьбе.

Потом, когда на улице совсем стемнело и Надя вдоволь выговорилась, муж ее сказал:

— А ты не забыла, женушка, что у нас еще дети есть? Не пора ли их покормить да уложить?..

И они засобирались, распрощались, как ни в чем не бывало, словно не было в доме жениха с невестой и все давным-давно само решилось.

А бадя Скридон спрыгнул со стула, щелкнул каблуками и вдруг выругался:

— Рэрука! Ух, черт возьми, где тут у тебя хороший топор? Дай отрублю эту ногу!

— Что-о-о-о?!

Засмеяться Рарице или испугаться? «Топор?.. Опять кому-то зуб выбить? Или башку проломить? А если Надя чего наговорила… Ой, глупая я…»

И она — просто:

— Для чего топор, бадя?

Ах, тыква-тыква, как расцвела на ее лице?

Патику в ответ:

— Что за обувь стали делать, прямо клещами жмет…

Смотрит Рарица, он уже разувается. Покраснела, захихикала:

— Бадя Скридон, что это вы?

— Да я ж сказал — совсем ботинки ссохлись, засиделся у тебя обутым…

Так и остался жить Спиридон Патику по прозвищу Кирпидин во времянке Рарицы. Недели через две он прорубил еще одно окошко в сад.

— Побольше света… Хочу, чтобы больше было света в доме, — повторил он. — Вроде все улыбаешься, а я не разгляжу, что у тебя за улыбка. Дай-ка посмотрю, чего тебе так весело?