Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

— Да ты могла и того… Знаешь, бывает, так солнце напечет — разум можно потерять.

— А я, бадя, опять вскочила: «Провались ты, чертова девка! Да я тебя своими руками задушу!» Вскочила, будто крапивой стеганули, закипела от злости, смотрю — Рарица идет себе как ни в чем не бывало. Бредет не спеша, как на гулянку, и улыбается, малахольная… Понимаешь, бадя Скридонаш, улыбается! «Ах ты дрянь такая! — кричу. — Ты что, утонула там, а?» Схватила сапу вместо палки, — ух, отделаю сейчас по спине! И что ты думаешь? Она сама мне в ноги кинулась: «Ой, леле, леле! — кричит. — Убей меня скорей, убей насмерть! Как теперь жить? Ох, горе, осрамил меня бандит Бобу…»

Кирпидин сочувственно и с одобрением поддержал:

— Смотри, какая она гордая, оказывается! — И залюбопытствовал по-бабьи: — Что, так сразу все-все и сказанула?

Надя перевела дух и снова:

— Клянусь, так она сказала тогда, Скридонаш. А я и не пойму, что к чему, ведь сначала почудилось, что идет с улыбочкой, а она плакала, бедная… Подбежала за кувшином, водой ей в лицо прыснуть, вижу — не в себе она, обезумела совсем. И кувшин… Да какой там кувшин, черепки одни, только горлышко с ручкой на земле валяются. Про себя я уж и забыла, схватила ее за плечо: «Что случилось, говори!» А сестренка моя бьется головой о землю, вся в пыли, оборванная, и вдруг уставилась своими круглыми глазами: «Лелика, а тебя он не того… не тронул? Сказал, сюда пойдет!»

У Скридона Патику глаза тоже округлились:

— Так он и тебя?!

— У меня уж вовсе ум за разум зашел, — охнула Надя, — чего, думаю, она в меня пальцем тычет? Забыла — на голове-то у меня сорняки да кукуруза, с грязью пополам. Потом уже Рарица сказала: «Как увидела тебя, лелика, — на голове зеленое, по земле катаешься, все, думаю, подлец он! Если и сестру силой… Убить его мало! Отрава, пуля, не знаю что… но что-то надо!»

Надя развязала платок — жарко ей.

— Вот что наделала эта проклятая тень у опушки леса… Посреди поля, заросшего и заброшенного, плакали мы, бадя. Плакали, как выпавшие из гнезда воробушки. Так горько, как не плакали и в тот день, когда хоронили отца с матерью. Думали: ах ты сухая земля, выжженная, проклятая! Всосала в себя все надежды наши и подмогу, а теперь проглотила и нашу честь. А я-то как плакала-убивалася, бадя! Кто же и виноват, думаю, как не я! Додумалась послать своего цыпленка желторотого в безлюдные холмы, где среди бела дня бродят тени с автоматами на шее!.. И где была моя голова, господи! Лучше уж вдвоем бы пошли… Или потерпели. Никто еще не умер за полдня без воды, ведь и до сих пор не глотнула ни капельки (кувшин-то вдребезги!) — и ничего, держусь на ногах… И принялась я все кары господни призывать: «Да чтоб тебя, бандит, в землю живьем закопали, чтоб принял ты смерть лютую, пошли матерь пречистая на твою голову страшные страдания, чтобы слезы наши муравьями обернулись и тебя заживо сожрали, и прах твой по ветру разлетелся, и чтобы высохли кости твои под этим солнцем, как иссыхают плачем наши души в этот миг!.. И чтоб воронье над тобой кружило и каркало до скончания дней, там, в синей вышине, черное воронье!..» Вдруг как бросится на меня Рарица, бадя, я прямо оторопела — кричит: «Замолчи! Молчи, говорю! Заткнись!..» И как сейчас вижу, показывает вверх, а там, над нами, И правда ворон каркает! Ох, страшно мне стало, Скридонаш, такая жуть взяла… «Видишь, вот, уже!.. Уже накликала, и над нами…» — запричитала теперь Рарица. И откуда он взялся, ума не приложу. Может, к перемене погоды, к дождю? Или следом еще какая-то тень ползет? А Рарица воет: «Ох, беда… не надо-о-о-о! Я все… Я виновата, Надя, я, я!..»

Давай ее утешать, говорю:

«Ой, милая, и ты лучше молчи. Молчи, может, никто не виноват. Пойдем-ка домой потихоньку… Чтоб ему не дожить до своей смерти!»

И она в ответ меня утешает, гладит по руке и плачет:

«И ты молчи, сестра, помалкивай, даст бог, никто не узнает…»

Ох уж эти женские утешения… И кто их придумал? Может, то самое солнце жаркого июньского дня? Потому что уже на другой день, село загудело как улей — соседские пацаны забрели в лес, а с утра затрезвонили по всем улочкам и перекресткам:

— Рарицу, дочку Катанэ, тискал бандит Бобу, как свой автомат! На траве за кустами, у колодца Пантюши… А мы всё видели, как они обнимались и любились!..

И теперь вслед опозоренной Рарице плевались старухи, тыкали пальцами мальчишки, проклинали матери, отворачивались молодые. Казалось, безответное юное существо, эту ее безобидную улыбку, желтую улыбку цветка тыквы на заборе, оплела липучая словесная паутина. Да и в самом цветке закопошилась черная козявка, прямо в желтой цветочной чашечке… Без того не ахти какая видная Рарица была, а теперь, смотри-ка, — и с тела спала, и сгорбилась, словно на ней и лица нет!

Прошло несколько лет… Ну, года два-три. И как-то в воскресенье одна из соседок, которая дня не могла прожить, чтоб не почесать язычок, говорила своей куме:

— Милая, да кто ж порядочный на них посмотрит? Кому такие нужны, чтоб в дом взять? Я ж их каждый час вижу, забор в забор живем… Срам один! Ну ладно, на старшую нашелся дурень, вдовец — двое детей, кому их растить? А на младшую, Рарицу, кто позарится… Слыхала? Ведь исчезла куда-то, вторую неделю не видать. Проведала, верно, что ее Бобу укокошили, и пошла куда глаза глядят. Их же в прошлую субботу поймали, да!.. Так она с ним жила, или ты не знала? Думаешь, чего она не утопилась, когда ее обесчестил? Ай, да какое там бесчестье и насилие!.. Она, милая моя, за ним на край света побежала бы, с завязанными глазами, если был бы жив. А чего тогда в лес ходила? Небось не птичек слушать. И сейчас пошла, искать Бобу, так он ей люб! Я скажу тебе, может, она даже сама его зазвала там, у колодца Пантюши…

То ли опять в вышине над головами ворона раскаркалась, то ли снова какой-то лягушке вздумалось мутить воду в колодце?

А вот, смотри-ка, и Надя спешит с коромыслом. Ну как тут соседке удержаться:

— Здравствуй, Надюшка, здравствуй, милая! Уж и не помню, когда с твоей Рарицей здоровалась… Где она? Что-то не видать. Уж не на шахты ли подалась, как дочки Перепелицэ и Назару?

Та в ответ ей свою капельку яда цедит:

— Да все собиралась сказать, чтоб и вы порадовались, — она замуж вышла, леле! И какой парень оказался!.. И умом бог не обидел, и домик свой есть, сам себе хозяин. А уж в Рарице души не чает! Слава богу, и ей счастье улыбнулось, не все другим… А то в нашей дыре не нашлось ей пары, ну да мир не без добрых людей…

Про себя Надя думает: «Что, получила? Тебе сплетничать — хлебом не корми, торчишь у калитки или здесь, у этого журавля, целыми днями, будто дел других нет, и каркаешь над селом, старая ворона…»

— Вот оно ка-а-ак!.. Ай, хорошо, милая, ну, рада за нее. Вот и на вашей улице праздник. Смотри ты, и ей, бедняжке, счастье привалило… — медово выпевает соседка, а про себя: «Счастье твоей сестры, моя хорошая, давно сгнило на той зеленой травке у колодца Пантюши… Да будь она с характером, не мозолила бы людям глаза своим позорищем, ушла бы куда подальше или уж в петлю головой… А то ишь, умница, засиделась в девках и пошла шастать по чужим селам, дворам и пороги обивать, дурачить несчастных матерей, пока не подцепила какого-то оболтуса. Тот, поди, и не ведает, что за цацу пригрел и откуда такая притащилась… Ничего, добрые люди надоумят, раскроют глаза-то…»

И добавляет вслух:

— Ну, дай бог нашему теляти да волка съесть. Хочу сказать, чтобы все у нее хорошо да ладно было, чтоб муж на руках носил…

Не зря говорят: в кривом глазу и прямое криво, не приведи нас бог от злыдня доброе слово услышать, накаркает пуще проклятий!

— Видно, ваши слезы пулями на его голову… Слыхала, на прошлой неделе Бобу с дружками, через окошко, из пулемета… У другой любовницы нашел свою смерть! Так и пригвоздили на месте. А Рарица знает уже, нет? Ты ее часто видишь?

— Далеко она, тетя, далеко отсюда живет.

— Ну-ну, в добрый час, милочка, поживет — уладится все…

Прошло с тех пор три месяца, потом четыре, вот и полгода… Уже и год минул, смотрит Надя, как-то утром — у калитки сестра. Куда подевалась ее желтая тыквенная улыбка? Ох, Рарица, до чего ж худая и бледная, еле на ногах держится. Слово за слово, обнялись, разговорились…

— Ну, а теперь скажи, деточка моя, скажи, что с тобой, а? Совсем ты мне не нравишься, Рэрука.

— Сестричка моя, лелика… Видно, в могиле найду я, где приткнуться… — и ее большие голубые глаза потемнели от слез, как лесные омуты, а ноздри задрожали, как у дикого зверька.

— Бьет, да?

Сестра замотала головой, словно собралась платочком задушить бесконечные всхлипы.

— Узнал, что ли?

В ответ только плечи сжались и судорожно прорвался плач.

— Может, разлюбил тебя? Скажи, Рарица, скажи, легче будет…

— Ой, леле… Погоди, леле… Дай поплакать чуточку…

Да много ли надо, чтоб выплакаться, если силенки и без того на исходе? Перевела дух, заговорила: