Горячая купель - Петр Смычагин

Со многими людьми сводила его судьба. Одни больше застряли в памяти, другие мелькнули, ничем не тронув души. Но нет, видно, крепче и надежнее фронтовой дружбы, спаянной кровью, общими опасностями, невзгодами, общими радостями.

Где-то теперь Алеша Батов? Что с ним? Может, вот так же мотается по Германии, а может, в России служит или демобилизовался?.. Множество всяких догадок, порою самых невероятных, мелькало в сознании Грохотало, но то единственное, что случилось с Батовым, когда друг его не прошел еще и километра после прощания — такое не могло прийти в голову. И Верочка потерялась бесследно... Володя часто вспоминал их, перебирая в памяти фронтовую роту. Любого из солдат встретил бы как родного. Но безжалостная судьба беспощадно раскидала всех по свету, так что не довелось увидеть не только кого-нибудь из своей роты, даже однополчанина, хотя бы не знакомого раньше, не встретилось...

Раздумывая так, Грохотало не переставал казнить себя за то, что забыл передать Батову свой домашний адрес. И приготовил, написал на бумажке, а потом эту самую бумажку через неделю обнаружил у себя в кармане. А ведь это была единственная возможность не потерять связи, потому как ни Алексей, ни Верочка никакого домашнего адреса не имели.

За невеселыми думами в тряской повозке Грохотало скоротал этот день. В город въехали, когда стало смеркаться и под потную гимнастерку начал пробираться ободряющий холодок. В предвечерней пустоте улиц гулко цокали четыре пары копыт, и колеса оглушительно гремели по булыжнику, приплясывая по верхушкам обкатанных валунов.

Володя ждал, что вот-вот повозка свернет и закончится этот длинный, утомительный путь. Но впереди показался конец улицы, снова асфальт и обсаженная деревьями дорога на выезд.

— Куда же ты меня везешь? — с беспокойством спросил Володя солдата. — Весь город проехали...

— Да мы уже дома! — ответил тот весело и добавил: — Вон там и казармы наши.

Возница поправил съехавшую на затылок пилотку и, лихо гикнув, погнал коней рысью. Слева, недалеко от дороги, показался военный городок, отделенный от окраины широкой полосой садов.

Проехав полсотни метров вдоль сада, ездовой свернул к городку. Взору открылась арка, а по обе стороны от нее и в глубине — серые громады угрюмых четырехэтажных зданий.

Часовой остановил подъехавших и потребовал документы. Грохотало бойко соскочил на асфальт, но, словно пьяный, покачнулся на затекших ногах и, разминая их, отошел в сторону, а когда повернулся, увидел рядом с часовым капитана. Тот будто из-под земли вырос.

— Ваши документы, товарищ лейтенант! — властно спросил он и представился: — Дежурный по полку капитан Горобский.

Они стояли друг против друга — оба высокие, суховатые, подтянутые. Но Грохотало, осунувшийся и потемневший лицом, в пропотевшей хлопчатобумажной гимнастерке, в пыльных сапогах выглядел как-то затерто против капитана. Новенький ремень и портупея на Горобском поскрипывали при каждом движении. Начищенные пуговицы, пряжки, ордена, медали ярко блестели на выглаженной шерстяной гимнастерке. Черные брови на смуглом лице тоже казались приглаженными и тускло поблескивали, а во взгляде карих глаз мелькнуло не то откровенное высокомерие, не то сдержанная презрительность.

— Комм мит, — сказал капитан, возвращая бумаги. Он улыбнулся и забавно подмигнул, считая, видимо, что всякий русский, живший в Германии, не может не знать простейших оборотов немецкой речи.

Горобский повел Володю в полковую офицерскую столовую, усадил за стол и сказал, что пришлет связного и тот укажет место ночлега. Беспокоить сегодня он никого не станет: поздно уже.

— Ауфвидерзейн! Иду служить. Гуляйте! — Капитан как бы нечаянно сбил фуражку на затылок и направился к выходу, сверкая начищенными сапогами: голенища их были сдвинуты вниз и плотно прилегали к икрам.

Связного ждать не пришлось: он появился, когда лейтенант принялся за компот. В комнате, куда они пришли, оказались Володины вещи, сваленные в углу. Связной объяснил, что здесь живет капитан Горобский. Спать можно на его постели, потому как сам он сегодня на дежурстве.

Оставшись один, Володя сразу же начал раздеваться, скользя усталым взглядом по комнате. Койка, стол, три стула, простенький шкаф — все это привычно для глаза военного человека, давно покинувшего гражданский уют. Но большое зеркало в углу, дорогая скатерть с кистями почти до пола, шляпа и макинтош на вешалке — не часто встречалось такое в офицерском быту.

Привычные и непривычные вещи исчезли моментально, как только Володя завалился в роскошную постель — не успел головы до подушки донести.

...— Гут морген! — прозвучало над самым ухом.

Грохотало, разморенный ото сна, вскинулся.

В комнате светло. Около койки — капитан Горобский, в руках у него — полотенце. Пытаясь добиться ответного приветствия, капитан еще громче повторяет:

— Гут морген, камерад! Гут морген!

Но Володя морщится от этакой назойливости, трет глаза и нехотя выбирается из-под одеяла.

— Вы что же, милейший, — продолжает капитан, — проспали подъем, проспали зарядку... Этак и завтрак немудрено проспать. Или у вас в полку просыпались кто когда вздумает?

— С дороги, — хрипловатым голосом ответил Грохотало. — А на такой перине да без будильника грешно не проспать. Сроду не приходилось так нежиться.

— Шучу, шучу, — сбросил с себя напускную суровость Горобский. — Я уже доложил командиру полка, и он обещал принять вас сразу же после завтрака.

Почти весь день ушел на знакомства. Окунувшись в родную среду, с утра Володя чувствовал себя превосходно. И беседа с командиром полка шла отлично. Полковник Тарунин, грузный и невысокий, уютно сидел за большим столом и разговаривал по-отечески просто и тепло. Расспросил прибывшего офицера обо всем: где учился, где служил, где воевал, где родственники, побывал ли после войны на родине... А вот о том, что разжалован был Грохотало, полковник мудро умолчал, хотя в личном деле вся эта история, конечно, занимала не последнее место. Тарунин рассудил просто: коли отбывал наказание и восстановлен в одной и той же воинской части, стало быть, достоин этого. И ворошить старое незачем.

— А ведь у меня начальник штаба... — начал было Тарунин. Вдруг отворилась дверь. — Вот, знакомьтесь, пожалуйста.

— О! — воскликнул вошедший. — Фронтовой однополчанин, так сказэть! Мы давно знакомы.

— По личному делу вижу, что знакомы, — лукаво улыбнулся полковник, видя, что начальник штаба даже не подал руки однополчанину.

— А вы с другом в переписке состоите? — спросил майор Крюков, отойдя к концу большого стола.

— С каким? — не понял Грохотало.

— Ну, у вас был единственный, близкий друг, так сказать, и ротный командир — лейтенант Батов... Неужто забыли? — ухмыльнулся Крюков.

— Нет, не забыл. Потерял я его. Адреса не знаю...

По тонким щекам Володи поползли бурые пятна. Поднявшись со стула, чтобы поприветствовать старшего, он уже не садился.

Пересилив себя, спросил глухим голосом:

— А вам, случайно, неизвестно, где он?

— Там, где ему и полагается быть, — негромко, но внятно проговорил Крюков, скрестив пальцы решеткой и опустив эту «решетку» ниже стола, чтобы Тарунин не заметил.

У Володи зашумело в ушах. Он почувствовал, как противно и надоедливо бьется на виске жилка, и начал потерянно переступать с ноги на ногу, словно стоял на зыбкой трясине и болото засасывало его.

Тарунин заметил волнение лейтенанта, как-то по-домашнему махнул полной рукой и мягко сказал:

— Вы можете идти... Идите.

Выскочив из кабинета, Грохотало не пошел в пулеметную роту, куда был назначен, а долго колесил по городку, стараясь успокоиться на свежем, еще не прогретом воздухе. Но чем больше пытался он успокоить себя трезвыми рассуждениями, тем больше бесила нелепость этой встречи. Вот уж поистине — судьбу не выбирают: она сама ведет тебя, куда ей заблагорассудится. Ведь изъездил пол-Германии и ни единого однополчанина не встретил. А об этом и думать-то уж перестал. Может, совсем забыл бы постепенно. И вот — на́ тебе, старая «любовь»! И — Лешка...

Грохотало сердцем почувствовал, что не без участия Крюкова пострадал его друг.

На обед Володя не пошел, а в дальнем углу городка, где было безлюдно, присел на парапет ограды и, согнувшись под нависшими пыльными ветвями колючей акации, подставил костлявый кулак под подбородок и, опершись локтем на колено, просидел так битый час. Он отлично понимал, что Крюков не оставит и его в покое, поэтому надо держаться как-то так, чтобы не привлечь к себе внимания.

Ничего путного не придумав, твердо заключил: «Надо быть собой, а все остальное как сложится...»

Да и можно ли о чем-то гадать, если пока не знаешь, даже в лицо не видел тех, с кем придется от подъема до отбоя делить все? Встряхнулся, расправил под ремнем гимнастерку и твердым шагом отправился в расположение пулеметчиков.